Бобры сибирские - Бурундук

Бобры сибирские
На речке Бобровой
Его право
Чугримский камень
Голубые прожилки
Еленина шивера
Лючеткан
По Угрюм-реке
Дикие камни
По щучьему велению

Бобры сибирские
Мы остались вдвоем
     Эхо многоголосо повторило прощальный салют. Отвозчик-охотник, ведя за повод двух лошадей, оглянулся, махнул рукой и скрылся за деревьями.
  Раннее осеннее утро. Туман, плотный и белый, как вата, цепляется за прибрежные кусты. Кажется, из снежных сугробов поднимаются ветки с еще изумрудно-зелеными листьями. Белые косматые волны тумана над таежной речкой перекатываются и шевелятся, словно живые.
  Всходит солнце. Вот вершины сосен заречного бора вспыхнули розоватым светом. И будто только этого сигнала ждали пернатые обитатели тайги. Раздался переливчатый свист рябчика, протяжно прокричала желна, резко, отрывисто ответил ей пестрый дятел, взлетев на сухостойную сосну. Из далекого болота донесся осенний грустный стон журавлей. Со свистом пролетел табунок уток. Маленькие кулички, мелодично перекликаясь, принялись озабоченно сновать над рекой.
    Всплеснулась большая рыба. Лада, крупная лайка, моя неизменная спутница по тайге, насторожилась, повернула свою красивую голову, но не в ту сторону, откуда послышался всплеск. Что-то другое привлекло ее внимание. И когда она скрылась в приречной тайге, я принялся за работу — подготовку к многодневному проплыву по малоизведанной таежной речке.
    Первое дело — ремонт лодки. Будь это близ населенного пункта, ремонт не представил бы особой трудности, но здесь, в тайге, дело было более сложным.
    Чтобы приготовить по эвенкийскому способу водоупорную замазку, надо было набрать лиственничной смолы. Взяв топор и ружье, направился в глубь тайги в поисках деревьев со смолистыми наплывами. Проходя мимо березы, снял большой кусок бересты, сделал короб — «чуман» — и в него стал собирать твердые кусочки смолы. За этим занятием и нашла меня Лада.
    Лодку ремонтировали почти до самого вечера.
 Успел еще заготовить бересты и волокна «саргу» из  корешков кедра (для сшивки «чумашков» — непромокаемых коробок, в которые будут уложены продукты и снаряжение). А вечером решил порыбачить. Черви были предусмотрительно привезены с собой. Наученный горьким опытом, я знал, как трудно бывает порой найти в тайге эту простейшую приманку. Поймав несколько сороженок и ельцов, расставил жерлицы. Не прошло и получаса, как щуки и крупные окуни пополнили мои запасы продовольствия.  Пойманной рыбы было вполне достаточно на первое время, и я со вздохом сожаления прекратил рыбалку.
    Я принялся готовить ужин: варить в большом котле уху, и опять по-эвенкийски. Рыбы полный котел, а воды столько, сколько вошло ее между кусками. При таком приготовлении ухи получается не так-то много, но зато какого она вкуса! На второе — жареная рыба, на третье — таежный чай из брусники.
    Оставшуюся рыбу слегка подсолил. Тут пригодился чуман, освободившийся из-под комочков смолы. Завтра, на ночевке, рыба будет коптиться в примитивной коптилке.
    Надвигалась темная осенняя ночь. Смолкли голоса дневных птиц. Изредка, как в полусне, просвистит куличок, и опять тишина, нарушаемая только всплесками рыбы.
    Я знаю, что таежная тишина обманчива. Тайга живет напряженной ночной жизнью. Знает это и Лада. Она изредка поднимает голову, прислушивается  и взглядывает на меня своими темными глазами, в которых играет отсвет огня.
    Костер догорает. Становится прохладно. Но у меня с собой «дом» — небольшая палатка. В ней уже постелены мягкие перинки из душистых веток пихты. Завтра рано утром в дорогу. Надо отдохнуть.
    Спать, правда, не хочется. Вспоминается первое знакомство с этой речкой.
    ...Под крылом самолета тайга. Необозримый океан зелени. Вот уже более двух часов летим мы над ним. Летчик-наблюдатель Лида Римлина зорко оглядывает зеленое богатство. Она не пропустит ни малейшего  дымка, ни малейшего признака лесного пожара. Уверенно ведет легкую машину пилот Виктор  Лохов. Скоро мы должны выйти к глубинной таежной речке Амут-берея. А пока, вооружившись карандашом, я коротаю время, внося на планшет поправки в типологию лесных массивов.
    Ровно ревет мотор. Мы не разговариваем в полете, не отвлекаем друг друга от работы. Только изредка перекидываемся короткими фразами.
    Амут-берея — по эвенкийски озеро-речка. Я знаю ее только по карте. Но именно название увлекло меня в этот маршрут. Может быть, эта речка как раз  то, что нужно для осуществления интереснейшего и полезнейшего дела — реакклиматизации речных бобров.
    Несколько столетий тому назад бобры были обычны в таежных просторах Иркутской области. Но бездушная, хищническая охота привела к почти полному их истреблению. Мало где в Сибири сохранились разрозненные очажки зверьков.
    Моего плеча коснулась рука Лиды. Я кивнул. Мы подходили к Амут-берея. Сделав разворот, направились к устью речки, чтобы потом просмотреть ее на  всем протяжении.
    Не отрываясь, гляжу на извивающуюся голубую  ленточку, которая временами скрывается среди густой зелени. И медленно угасает радость встречи с этой таежной красавицей. Угасает надежда на пригодность ее для жизни бобров. Вот и устье. Опять разворот, - и мы несемся вперёд, теперь к истоку. Сверяюсь с планшетом. Несомненно, это Амут.
     Речка круто повернула вправо, образуя многокилометровую излучину. Полуобернувшись, пилот кричит: — Пойдем над речкой или срежем?
    — Над речкой, над речкой, — кричу в ответ.
    И опять под нами обычная таежная речка, а не речка-озеро, которую ждали мы по названию и которая так нужна для искусственного расселения бобров. Лида сокрушенно качает головой.
    Но что это впереди? Как маленькое зеркальце, сверкнуло озерко! А дальше еще и еще блещут озеринки? Узкое русло речки, временами расширяясь, образует небольшие бочажки, и от этого речка стала похожа на нитку голубых сверкающих бус. Мотор сбавил обороты. Я вижу улыбающееся лицо Виктора и слышу:
    — А вы правильно разгадали название. Чудесная речка, и ваши бобры будут довольны. Радостно киваю головой и не могу оторвать глаз  от действительно чудной, редкой картины.      
   Лида схватывает мою руку и крепко жмет. Хорошие мои товарищи! Они вместе со мной переживают  успех воздушной разведки.
   Прошу подняться выше. Предстоит большая работа: картирование этого - участка речки, нанесение бочагов-озеринок, определение расстояний между ними  и описание прибрежной растительности.
   Вновь заревел мотор. Лида склонилась над планшетом и карандашом делает какие-то отметки. Я  знаю, она помогает мне.
   Через несколько дней я приду к этой речке пешком вместе с наземной партией. Сделаем с товарищем  лодку, выдолбив ее из осины, и поплывем по речке-озеру, проводя детальное обследование. Только после  этого можно будет сказать окончательно, годятся ли  эти места для расселения бобров и организации бобрового заказника...
   Все это позади. Позади и наземные разведки с  неизбежными таежными происшествиями и трудностями, которые безропотно делили со мной товарищи. Сперва охотник Семен Петрович Рукосуев, человек громадной физической силы, спокойствия и выносливости, а потом охотовед - из Москвы Василий Андреевич Косарев, настойчивый, трудолюбивый, с исключительной выдержкой.
    С помощью этих верных друзей были выявлены  лучшие участки для жизни бобров, подготовлены искусственные норы, прочищены подъездные пути к местам выпуска зверьков и наконец — большая экспедиция по выпуску бобров, привезенных из Воронежского заповедника бобров, которым выпала судьба быть одними из первых переселенцев в Восточную Сибирь.
     Позади и ошибка зверьков-новоселов, ошибка, которая могла стать роковой: не привыкшие к долгим  сибирским холодам, они заготовили на первую зимовку мало корма. К счастью, придя зимой проведать новоселов, я восполнил этот «недосмотр».
     По глубокому снегу пришлось проложить на лыжах многокилометровый путь, а потом изо дня в день рубить и носить к жилищам бобров осиновые чураки и ветки. Ушел лишь тогда, когда запас для своих питомцев вполне достаточное количество деревянного корма.  Все это осталось позади. Наступила вторая осень жизни бобров на речке Амут. И вот я снова еду их навестить.
     Много вопросов ждут ответа: как прожили зверьки длинную сибирскую зиму? Как освоились в новых условиях? Как сохранились сами и как сберегли - своих детенышей?                           

По следам
...Холодное осеннее утро. Когда туман разорваннами лохматыми клочьями поднялся к далекому небу, Лада привычно заняла свое место в лодке. Сопровождаемые тревожными пересвистами куличков, тронулись мы в путь. То там, то здесь слышались всплески крупных щук. Проплывали мимо заросшие берега...
   Восемнадцать дней добирались до цели. И вот появились первые признаки жизнедеятельности бобров. Чем дальше, тем больше. Вылазы, по которым зверьки взбираются на берег. Лежбища в прибрежных зарослях, устроенные на обрывистом берегу, — чтобы в случае опасности можно было быстро спрыгнуть в воду. Тропы, начинающиеся от пологого берега речки и идущие вглубь, но не более как на 30—35 метров. По этим тропам бобры ходят лакомиться травой. Нередко густые заросли смыкаются над тропой и образуют темный зеленый туннель, хорошо защищающий зверьков от глаз крупных пернатых хищников. На илистом берегу речки часто встречаются расплывчатые следы. Их можно было бы спутать со следами диких гусей (задние лапы бобра оставляют такой отпечаток), если бы не широкая полоса, тянущаяся по следам, — полоса, продавленная тяжелым, мясистым хвостом. Хвост бобра — не просто хвост. Это и руль глубины, это и оружие для подачи сигнала (особо сильный удар по поверхности воды — сигнал об опасности), это и лопаточка-трамбовка, применяемая при рытье нор, каналов, устройстве плотин. Хвост — подпорка бобру, когда он сидит на задних лапах и, наконец, непромокаемая подстилка. Бобр любит сидеть, подложив под себя хвост.  И много еще других малозаметных признаков говорило о том, что семья бобров где-то недалеко устраивает зимовку: роет нору и заготовляет корм.
  Но где решили зверьки обосноваться на зиму на этот раз? Может быть, подыскали удобный, поросший осиной берег по руслу? А может быть, глухой приток привлек их внимание?
    Продвигаясь на лодке все дальше и дальше, часто останавливаюсь и проверяю каждый ручеек. Много сделано напрасных заездов и заходов перед тем, как нашелся наконец долгожданный «бобровый залом».
                  
Бобровый залом
    Это не тот обычный залом из старых ветровальных деревьев, которые часто встречаются на таежных речках, а совершенно свежий, да притом исключительно из осин.
    Район зимовки найден. И здесь уже во всей красе предстало передо мной бобровое хозяйство.  Бобры «срубили» осины и приступили к заготовке корма на зиму. От деревьев они постепенно «отрубят» вершины и сучки. А особо понравившееся им «сладкое» дерево раскряжуют на отрезки и утащат,  уплавят поближе, к норе, где сложат свои запасы в подводную кладовую. Когда наступят холода, когда лед и снег закроют речку, выйдя из норы по особому ходу-туннелю, ведущему в воду, будут приплывать бобры к кладовой, брать куски деревянного корма и с ним возвращаться в нору. Там, в отдельной от спальни пещерке, в «столовой», будут грызть мягкую древесину, а после выбросят остатки в речку.
    То там, то здесь среди береговой зелени белеют маленькие палочки — ветки осинок, с которых острые резцы зверьков аккуратно сняли кору. На мягкой древесине остались следы резцов. По ширине  этих следов не представляло трудности установить - возраст бобров, лакомившихся корой. То были молодые бобрята, родившиеся на этой сибирской речке!
    Все говорило о том, что зверьки прочно обосновались на новых местах, но стали более осторожными и пугливыми, чем были на своей прежней родине,  на речке Усманке. Там они привыкли к работникам  заповедника, не остерегались человека, и наблюдать  за ними было нетрудно. Здесь же, где человек бывает очень редко, они превратились в настоящих таежных, осторожных зверьков, и надо было предусмотреть все для того, чтобы не потревожить бобров  в ответственный период их жизни, в то же самое  время иметь возможность пронаблюдать за их деятельностью. Поэтому и вел я себя очень «вежливо».
   С большим трудом преодолел бобровый залом,  протискиваясь под нависшими деревьями, преграждавшими путь лодке, прижимаясь вплотную к крутому берегу, с которого свисали стволы осин «срубленные» зверьками.                          
   Как было радостно, когда за заломом разглядел  на берегу высокие пеньки, напоминавшие о зимних  спасательных работах! Семья бобров перезимовала  благополучно. Она не покинула прежнего места и  вновь готовилась к зиме. Но теперь бобры не повторили ошибки первой осени. Об этом говорило большое количество «срубленных» осин. Об этом говорил и сам бобровый залом.
             
Неутомимые труженики
  Глядишь на «срубленные» осины и поражаешься удивительной работе бобров, заготовляющих корм на зиму. Своими мощными, острыми резцами зверьки подгрызают, «рубят» стволы деревьев независимо от толщины. Осину диаметром в 20—25 сантиметров бобр перегрызает за 15—20 минут. Небольшие ветки толщиной 3—5 сантиметров, зверек перекусывает одним нажимом резцов.
  Излюбленный зимний корм воронежских бобров — осина, тальник и корневища некоторых водяных растений. И бобры упорно придерживались участков, где есть этот привычный им корм. Но несомненно, скоро амутские бобры перейдут на березу, запасы которой в местах выпуска почти неиссякаемы.
     На своей родине, в Воронежском заповеднике, бобры жили в хатках, в норах, рыли каналы и строили плотины. Здесь-же плотин и хаток им не нужно.
  Они устраивают только норы, вход в которые делают обязательно под водой.
     В одном месте заметил строительство канала. Прокопано было только два метра и еще в прошлом году. Канал, видимо, должен был закончиться у куртин осин, метрах в 80—100 от берега речки. Он должен был послужить зверькам для сплава обрубков деревьев. Ведь перетаскивать далеко тяжелые кряжики очень трудно. Но зверьки забросили строительство, канала. И понятно почему. Куртинка осин была зимой срублена мной во время работ по спасению бобров от голода, и деревья, разрубленные на кряжи, перетащены к самому берегу речки. К тому же место для строительства канала четвероногие землекопы выбрали не совсем удачно. Высокий берег, большие кочки, стволы северного дуба лиственницы — лежали поперек проложенной бобрами тропы, наполовину занесенные песком и илом. Бобры должны были потратить много времени и сил, прежде чем им удалось бы закончить канал.
     Очень хотелось выйти на берег в районе зимовки бобров, детально осмотреть бобровую «лесосеку», сделать подробное описание и измерения, но не разрешил себе этого, отложив обследование до возвращения сюда, после того как закончу маршрут к истоку Амута. Присмотрел только на другом берегу удобное место для наблюдательного пункта, из которого, незамеченный зверьками, мог бы наблюдать за их работой по заготовке древесного корма.
   Под вечер, еще засветло, отправился из своего лагеря, разбитого километрах в трех от бобрового залома, к месту, облюбованному для НП. Быстро оборудовал его, но ничего путного из моей затеи не получилось. Слышать слышал: и «разговор» зверьков, и бульканье в воде, и «рубку» деревьев, и оживленную возню после каждого падения осин, но ничего не мог разглядеть. Бобры начали и кончили работу в темноте. Лада, сидевшая рядом со мной, несравненно лучше меня слышала все, что происходило в бобровой «лесосеке», а может быть, что-нибудь и различала в этой кромешной темноте, временами натягивала поводок, порываясь вылезти из НП. Тихонько поглаживая, успокаивал своего четвероногого друга.
              
Следы зовут дальше
  ...Дни шли за днями. Все дальше продвигалась утлая лодочка. То и дело попадались заломы из ветровальных деревьев. Их надо было перерубать, перепиливать. Встречались и «вековечные заломы», длина которых достигала сотни метров. Прорубаться через них было бы бесполезно. Приходилось тащить лодку и снаряжение по берегу, по кустам, кочкам, валежинам. Местами берега становились отвесными, речка сужалась до таких пределов, что лодка не могла пройти. Глубина речки в таких местах превышала два метра. Приходилось отплывать назад, до более пологого берега, и опять тащить лодку посуху. В некоторых случаях приходилось расширять русло, пуская в ход лопату и топор. Но вновь после таких «дарданелл» расширялась речка, образуя большие бочаги-бусинки или длинное, глубокое плесо, и наградой мне за все трудности были бобровые заломы,  бобровые погрузы и следы на песке.
     С утра до вечера я был мокр от головы до ног. Но зато с каждым днем на карте появлялись новые  участки, освоенные бобровыми семьями.
     ...Ночи становятся все холодней. Тайга одевается в красочный осенний наряд. И вот уже второй день  не попадаются следы жизнедеятельности бобров. Надо в обратный путь. А то покроется льдом речка, и не вырвешься тогда из ее объятий.
             
Встреча с хозяином тайги "Босоногим стариком"
     Обратный проплыв оказался нелегок. Правда, не  надо было прорубаться через заломы, но речка начала замерзать — и по берегам протянулись полосы «припая». Эта ледовая обстановка мешала двигаться. Снова проплыли мимо обжитых бобрами мест. Зверьки закончили заготовку кормов, и я задерживаюсь  в пути только для осмотра «лесосек» и подробного описания районов зимовок.
     В двух днях пути от Амута-пристани, откуда начался наш водный маршрут, есть веселое и красивое место — Борина. Я и зимой стоял лагерем на этом приветливом мыске. Остановился и теперь.                   
     С радостным лаем выскочила Лада на сухой берег. Быстро поставлена палатка. Медлить некогда.  Надвигалась темная осенняя ночь.
     Горит костер. Искры золотистыми мушками поднимаются высоко в воздух и гаснут, уступая место все новым и новым искоркам. Все говорит о приближении больших морозов. Закипела в котелке уха из крупных окуней. Вокруг разнесся такой аппетитный аромат, что Лада лежавшая в отдалении от костра, приподняла голову   и принюхалась.
     Разговаривая со своей любимицей и поглядывая  на нее, я заметил, что принюхивается она не к запаху, идущему из котла. Нет, ее интересовало что-то   другое. Вот она повернула голову совсем в сторону от костра, насторожила уши, потом поднялась, подошла ко мне, вильнула хвостом и вернулась на старое место. Но теперь она явно была встревожена. То и дело приподнимала голову и долго вглядывалась в темноту.
    Перед тем как лечь спать, я подошел к речке. Под вытащенной на берег и перевернутой лодкой лежало снаряжение и остатки продовольствия… Нежно пахла  копченая рыба. Да, если бы не рыба, в изобилии водящаяся в Амуте, нам, возможно, и не хватило бы того запаса продуктов, который был взят с собой.
    Лада ни на шаг не отставала от меня. Теперь стояла берегу, она чутко прислушивалась. Я с некоторой тревогой улавливал тихий шорох и легкий звон  плывущих по речке льдинок. Но Лада прислушивалась к чему-то другому, к звукам, которые только она слышала из черной тайги.
    Палатка, освещенная светом костра, манила, к себе, на отдых. Зачерпнув в котелок воды, для чего пришлось разломать ледяной береговой припай, пошел спать.                                 Отдых был недолог. Очень скоро я проснулся от тихого ворчания Лады. В палатке ее не было. Лежа с открытыми глазами, уловил легкий шорох удаляющихся шагов собаки. Неожиданно совсем близко послышалось громкое «шу-бу». То ночной разбойник филин вылетел на охоту. Где-то рядом, на громадной  сосне сидит эта большая ушастая хищная птица… Сидит и смотрит в темноту желтыми светящимися глазами.             
     На хищника я никогда не жалею заряда. Стараясь не шуметь, выбираюсь из палатки. Рядом — большая сосна и на «спице», вбитой в ее ствол, висит ружье. Но не успел я дотянуться до ружья, как метрах в тридцати от палатки раздался яростный лай Лады. Слышится треск сучьев, грозное ворчание. И  еще злобней становится голос моей остроушки. Так вот кто нарушил вечерний покой Лады — медведь, «босоногий старик»! Не иначе, как запах копченой рыбы привлек его!
    Быстро прыгаю, в палатку, хватаю электрический  фонарик, лежащий около изголовья. Через несколько  секунд с ружьем в одной руке и с фонариком в другой спешу к Ладе. Раздается страшный рев зверя. Лада, услышав мое приближение, резче осаживает  наседающего медведя.  Сейчас фонарик — оружие.
  Его яркий свет прорезает темноту и упирается в густую стену молодой пихтовой чащи. За этой сочно-зеленой стеной ничего не могу разглядеть. Только совсем близко слышу треск, рев, лай.
     Вламываюсь в чащу, готовый к выстрелу, каждое  мгновение. Но медведь решил не вступать в бой с человеком. Стал уходить.
   Так и ушел зверь. Ушел без выстрела, так как мы, таежники, привыкли бить зверя наверняка и никогда не стреляем «на авось». Угналась за ним и Лада. Долго еще был слышен ее удаляющийся лай. Потом  все стихло.
     Филин, конечно, улетел, и теперь издалека доносился его угрюмый крик. На той стороне речки хохотала сова. Почувствовав холод ночи, разжег костер и стал дожидаться Ладу. Особо не тревожился за нее. Она ловкая и опытная. Часа через два целой и невредимой вернулась Ладушка. Тяжело дыша, развалилась  на земле и только изредка приподнимала голову со сверкающими глазами.
                
Осиновый «ЛЕДОКОЛ»
   Утром моему взгляду представилась невеселая  картина. Вся речка покрылась тонким льдом. Надо  было что-то предпринимать. Можно было «залабазить» лодку, повесить под густую ель палатку и снаряжение и, захватив самое необходимое, попытаться  пешком выбраться к Амуту-пристани. Но идти по берегу речки невозможно: непролазная чаща.
   Есть, правда, второй маршрут — переход через  громадное болото с выходом к далеким синеющим  таежным хребтам. Но, сходив в разведку, я отбросил и этот вариант: путь преградили талые «ржавцы». К лагерю вернулся промокший выше пояса, облепленный тиной.
   Осталось одно: пробиваться на лодке через лед. Мелькнула досадная мысль, что с этого надо было и начинать: ведь в километрах десяти от борины в Амут впадают многочисленные родники, и течение речки убыстряется. Даже зимой на этом участке остаются незамерзающие полыньи.
   Только после полудня, обсушившись, сделав маленький багор и колотушку с длинной рукояткой, я погрузил снаряжение и тронулся в путь. Теперь Лада разместилась на корме, а я, вооруженный колотушкой и багром, устроился в носовой части лодки.
  Медленно, очень медленно продвигались мы вперед. Острый лед резал тонкие борта осинового «ледокола». Страшно было очутиться в ледяной воде. Руки ныли от беспрерывной работы тяжелой колотушкой. Зато после каждого удара, после каждого взмаха багром лодка пробивалась на метр-полтора.
    К вечеру мороз начал крепчать. Но уже недалеко был район родничков. В густые сумерки впереди блеснула чистая вода. Дрожа и переливаясь, отражались в ней яркие звезды.
    А утром, спуская лодку в речку, я увидел две глубокие борозды на бортах, прорезанные льдом. Еще немного, и утлый «ледокол» пошел бы ко дну.
                
Последняя «ПРИСТАНЬ»
    ...Амут-пристань. Конечный пункт проплыва. Тайга выглядит совсем по-другому, чем 48 дней тому назад. Покачивая тонкими голыми ветвями, стоят белые березки. Серо-зеленые осины протянули руки-ветки к студеному небу. Как будто густой щетиной обросли берега речки: тальник, не так давно покрытый густой листвой, сбросил летний наряд. Лиственницы еще в золотистом одеянии, но пройдет несколько дней, и с их ветвей осыпятся мягкие хвоинки. Только ели, пихты, сосны и кедры по-прежнему радуют глаз сочной зеленью.
     Резко покрикивают дятлы. Удары их крепких клювов о сухие деревья звонкой трелью раскатываются в морозном воздухе. Тихо и мелодично пересвистываются рябчики.
     Нет уже суетливых маленьких куличков, так оживляющих берега таежной речки. Отлетели в теплые края гуси, утки, журавли. Белоснежные лебеди только сегодня попрощались с севером. Высоко пролетел косяк гордых птиц, и прощальный трубный   клик звучал грустно-грустно.
     Прощаюсь и я с тайгой. Она стоит величественно-прекрасная. Чуть шевелятся лохматые кроны деревьев. Долго смотрю в ту сторону, где остались мои питомцы — амутские бобры. Можно быть спокойным за них. Они хорошо освоились в новых местах. Теперь это бобры сибирские.

На речке Бобровой

  Таежный край. Из года в год колесил я по нему с понягой и ружьем за плечами. Немало пройдено пешком и на лодке. Один, с четвероногим другом, и вдвоем с женой Еленой, и со студентами — будущими охотоведами, и с юными краеведами-романтиками. И нет силы, могущей оторвать меня от тайги, пока я жив.
  Вот и в тот раз надолго отправился я в таежный заход. Нужно было проверить, как прижились новоселы-бобры и есть ли молодое племя,
  Меня не слишком тревожила мысль о том, как пережили зверьки весеннее таежное половодье, когда речки выходят из берегов и разливаются от хребта до хребта, вынуждая бобров на время покидать затопленные жилища-норы; не особенно боялся я и урона, который могли нанести поголовью бобров хищные звери и птицы. А вот «акулы пресных вод» — громадные щуки — вполне могли уничтожить малышей-несмышленышей, бобрят. Помнил я, как во время первых разведок участков, пригодных для выпуска бобров, мы с охотником-рабочим ГОХ Семеном Петровичем Рукосуевым были поражены размерами щук, обитающих в водоемах Бобрового  заказника.
     «Такому чудищу ничего не стоит заглотить бобренка», — сказал тогда Семенушка, задумчиво глядя на более чем полутораметровую щуку. Добыли мы ее на жерлицу, а на крючок ее была посажена, по выражению товарища, «бабушка» — очень крупная сорога. Как мы воевали с этой громадиной — целый рассказ.   
    — А ты не забыл, как такое чудище чуть не утопило тебя? Хорошо не растерялся, успел выпустить из рук жерлицу, а то — был и нет. Стоило ей вцепиться зубами в твою руку, и пиши пропало. Сдернула бы тебя с лодки. А там знаешь, какая глубина, — напомнил я Семену о происшествии, чуть не стоившем ему, жизни.
    — Уничтожать этих страшилищ надо, а то добра не видать нашим будущим поселенцам, — нахмурил брови Семен.
    На лбу таких щук не рос «мох», как заверяли  нас старожилы, но кожа междуглазья была грубая, неровная, складчатая и выпячивалась большим  взбугрением, что придавало громадине неприятный, даже противный вид. Мясо было совсем невкусное,  даже моя собака Лада отворачивалась от него. Но  таежные зверьки, наверное, говорили нам спасибо за угощение, оставленное им. А «на память» мы водружали возле реки шест с насаженной на него головой чудовища. Но на этот раз мне не везло ни них. Может быть, потому, что уделять много времени добыче именно таких щук я не мог, работы было невпроворот, и рыбалкой занимался попутно. Не успеешь спустить на воду блесну, как шнур уже рвется из руки. И попадали в те дни рыбины, как на подбор. Меньше семидесяти и больше девяноста сантиметров — не было.

   Да и много ли нам с Ладой было нужно. До последнего дня проплыва в нашем небогатом меню основным блюдом была свежая, соленая и копченая щучина. В редкие дни, когда я не уставал до упаду, готовил рыбные котлеты. Готовил впрок, и потом несколько дней мы питались ими. И мне кажется, что вкуснее котлет, которые мы ели на бобровой речке, я никогда в жизни не ел. Несколько раз готовил «заливное» из щуки, которое, очень любила Лада.
  И только один раз повстречал я тогда чудище. Выло это так. Приближался вечер. Надо было подыскивать место для лагеря. Из узкого пролива выплыл на широкий, глубокий, длинный плес. Запасы рыбы кончились. Решил попутно поблеснить. Не успел отпустить блесну на полшнура, как ее чуть не вырвало из рук. «Не иначе, как корягу зацепил», — с досадой подумал я. Рывок был настолько силен, что лодка почти сразу приостановила» движение. Начал подгребать к месту задева. Последовал новый рывок. Щнур впился в пальцы. Лодка качнулась. Шнур ослаб, и я остался без блесны, а она была последняя. Будто и добротно была сделана, а вот якорьки на них слабые. «Городские эти блесна не годятся для нашей таежной рыбы. Дюжить не будут», — такую оценку им дал Семенушка, рассматривая перед моим походом рыбоснасти. И он оказался прав. Якорьки ломались, да и красивые поводки были непрочными. -
  Выбрав место для лагеря, я решил поохотиться на эту самую «акулу». Первым делом занялся изготовлением блесны. Инструменты — подпилок, нож, топор. Из ружейной гильзы смастерил надежную, самую что ни на есть таежную блесну. С собой были кусочки проволоки. Из них свил поводок, прикрепив к нему самодельный якорек из больших жерличных крючков. Выгрузив все из лодки, сел в нее вместе с Ладой и оттолкнулся от обрывистого берега. Начи
щенная песком до блеска, весело «играя», ушла блесна под воду. Раз проплыл по плесу — нет хватки. Второй и третий заплыв — тоже впустую. Даже небольшие щучки не хватали блесну. «Неужели так напугало их это чудовище?» — подумал я и решил не тратить зря времени, вернуться к лагерю, половить мелочи и расставить жерлицы. И вдруг — рывок. Молниеносный и страшно сильный. «Снасть крепкая, надежная. Не уйдешь!» — торжествовал я притормаживая скользящий в руке шнур. А чудовище стремительно неслось против течения. Понеслась и лодка, увлекаемая громадной рыбиной. Шнур весь. Привязанный к упруге, он натянулся, как струна. «Все равно затомлю тебя», — бормотал я и начал с веслом в руках переходить на другой конец лодки,  чтобы иметь возможность управлять ею. Когда дошел до середины, щука бросилась в сторону. Лодка резко накренилась. В тот же момент, потеряв равновесие, я вылетел за борт. Когда очутилась в воде Лада, я не успел заметить, но к берегу мы плыли вместе. С большим трудом вскарабкавшись на берег помог выбраться Ладушке и, захватив ружье, побежал за скрывающейся лодкой. За поворотом нашел ее, полную воды, застрявшую в небольшом заломе. Щуки не было.
     По-видимому, она или очень глубоко заглотила блесну, или уж такая громадная была пасть, что могла перекусить шнур за проволочным паводком.  Но я и этим результатом «охоты» был доволен. Вывел из строя еще одно чудище. Еще одним страшным врагом молодых бобров стало меньше. Щука,  заглотившая такую снасть, конечно, скоро погибнет. Только трофея, поднятого на высоком шесте, не  было.                                                         

Его право
    — Если мы подымемся на эту гору, то перед  нами откроются дали, которые после падения метеорита не видел, ни один человек. Идем, и Леонид  Алексеевич размашистым шагом пошел на лыжах по  льду озера Чеко.
   Снег и на льду был глубокий. Неловко молодому,  здоровому идти сзади по проторенной лыжне и, легко обогнав Кулика, пошел впереди, держа направление на гору. Я знал, что ему и так нелегко, а впереди еще на такую гору надо было лезть.
   Заозерный хребет, разрезанный глубокими распадками, был высок, а скалистая вершина, на которую предстояло подыматься, была выше всех.
   Подъем был не из легких. Продравшись с большим трудом через молодую поросль сосняка, сбегавшего с первых увалов к берегу озера, мы вошли в тайгу. Лыжи глубоко оседали в снегу. Но вот и полоса тайги осталась сзади. Перед нами, как гигантские ступени, лежали скалистые обрывы-террасы. Кой-где росли кряжистые сосны с распластанными вершинами, точь-в-точь как их южные, крымские сестры. Корявые корни, как щупальцы громадного спрута, сползали в глубокие трещины скал.
  Лыжи были оставлены под первой террасой. На коленках, помогая локтями, цепляясь за острые выступы каменных глыб, лезли все выше и выше. До вершины оставалось немного. Метров пятьдесят. Преодолевая особо трудную «ступеньку», я хотел помочь  Леониду Алексеевичу, но он, задыхающийся, с покрытым потом лицом, отрицательно покачал головой.
   — Лезь, лезь. Я сам.
   Ну я и полез дальше. Лез и думал, что вот это  упорство, настойчивость, громадная воля и помогли  ему дойти до Великой Котловины, до эпицентра катастрофы. Дойти без дорог, без тропы. Голодать, но  не бросить работу. Верить в то, во что и в Академии  многие не верили...
   Передохнув, хотел уже штурмовать последний  скалистый выступ, но еще раз взглянул вниз, на  Леонида Алексеевича. Он стоял совсем недалеко,  прислонившись спиной к каменной глыбе. Видно было, как тяжело подымалась и опускалась его грудь.  Необычная бледность покрывала лицо. Глаза были  устремлены на вершину горы, до нее оставалось так  немного.
   Я опустился на камень и начал медленно переобуваться. Над краем небольшой террасы, где я сидел, показались руки, голова Кулика. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Наши глаза встретились.
   — Ты бы мог переобуться на вершине, — задыхаясь, проговорил он. Что-то дрогнуло в его голосе,  что-то дрогнуло на его лице. Я ничего не ответил,  занятый своим делом.
   Кулик медленно стал подыматься на вершину.
   —Иди скорей!— раздался голос Леонида Алексеевича. — Вид-то какой! Не зря мы сюда царапались.
   Я стоял рядом с великим энтузиастом, смотрел на открывшиеся просторы живой и мертвой тайги и думал: он хотел, очень хотел первым достичь этой высоты. Я, конечно, тоже хотел. Но его право быть  первооткрывателем в этой стране, его, отдавшего  столько лет жизни, сил, трудов Тунгусскому Диву.

                  
Прощай, заимка  
  29 августа 1930 года. Последний день нашего пребывания на Метеоритной Заимке. В этот день мы не работали на Южном болоте, посвятили его сборам. Только вечером, когда все было рассортировано, собрано и наведен «прощальный порядок» на Заимке.
 Кулик сказал мне:
    — Сходим, простимся.
    Долго сидели на краю болота. Молчали. Даже Чум-Чок как-то присмирел и сидел рядом с нами.
    Не знаю, о чем думал Леонид Алексеевич, а у меня перед глазами, как в калейдоскопе, прошла вся  моя экспедиционная жизнь. Тихая грусть и боль за  несбывшиеся мечты все больше и больше охватывали  меня. И возвращались мы молча. Леонид Алексеевич впереди, я - сзади. Шли по тропе-визиру, которую  я так и не успел всю превратить в широкую просеку.
    Поздно вечером, когда я собирался пожелать Леониду Алексеевичу спокойной ночи, хотя и знал, что для него эта последняя ночь на Метеоритной  Заимке не будет такой, он сказал:
    — Посиди еще, — и с усмешкой добавил: — сейчас будет последнее производственное совещание Тунгусской метеоритной экспедиции. Будет докладчик и аудитория, представленная одним человеком.
   И Леонид Алексеевич начал «доклад-отчет» о работе и жизни этой экспедиции, о программе будущих  исследований.
   Я сидел молча, слушал и, глядя на него, чувствовал, что в эти минуты он не видит ни слабого света  свечи, ни маленькой этой избушки, ни темных ее  стен. Он не видит и меня, единственного слушателя.  И мне самому начинало казаться, что это не изба-лаборатория на Метеоритной Заимке, а конференц-зал Академии наук, сотни людей внимательно слушают его, энтузиаста-ученого.
   Он кончил говорить, остановился у окна и долго  смотрел в темноту осенней ночи. Потом тряхнул головой, подошел ко мне и положил свою тяжелую  руку на плечо.
   — Ну, вот пока и все. Не горюй. Верь в дело, и  мы еще поработаем вместе. И помни всегда, что недалеко то время, когда по этой тропе, что расчищали  мы, пройдут тысячи туристов, гордясь новым завоеванием нашей науки.
    
Последняя экспедиция великого энтузиаста   
  После окончания работ третьей Метеоритной экспедиции на месте предполагаемого падения Тунгусского метеорита на протяжении нескольких лет никаких работ не производилось. Только в 1937 к 1938  годах удалось осуществить аэрофотосъемку части  района катастрофы. И опять чуть-чуть не погиб Леонид Алексеевич при аварии самолета, который садился на Подкаменную Тунгуску около Ванавары.  Это было летом 1937 года.
   В 1938 году в течение всего июля месяца велась  аэрофотосъемка. Несмотря на то, что в съемке оказались разрывы, она подтвердила открытый Куликом радиальный вывал леса вокруг Великой Котловины. Это доказывало то, что эпицентр Тунгусской  катастрофы был определен правильно.
   В 1939 году была организована четвертая Тунгусская Метеоритная экспедиция. В ее состав вошли:  старший научный сотрудник-геодезист Н. С. Апрелев,  научно-технические сотрудники И. В. Шпанов и  Е. Л. Кулик (дочь Леонида Алексеевича). В качестве  старшего рабочего — Н. И. Федоров (художник).  Руководил экспедицией Л. А. Кулик.
  Эта экспедиция была вызвана необходимостью провести геодезическое обеспечение  аэрофотосъемки. Было организовано два отряда: геодезический и геологический. Одновременно Кулик провел некоторые дополнительные исследования на Южном болоте.
  Этой работой и была закончена четвертая Метеоритная экспедиция. Выехав из Москвы в июле, экспедиция вернулась в октябре.    
  Четвертая Метеоритная экспедиция была последней в жизни Леонида Алексеевича.          
  В 1940 году Кулик предполагал продолжить работу на Южном болоте и провести дополнительные магнитные измерения. Но в этом году экспедицию организовать не удалось, а в 1941 началась Великая Отечественная война.
5 июля 1941 года Леонид Алексеевич вступил в ряды Московской коммунистической дивизии имени Ленина. Президиум Академии наук СССР обратился в Наркомат обороны с просьбой демобилизовать ученого. Ходатайство было удовлетворено, но Леонид Алексеевич отказался выйти из ополчения.
    В октябре 1941 года, находясь на передовой, попал в окружение под станцией Павликово, был ранен в ногу, взят в плен и доставлен в село Всходы Смоленской области. В марте 1942 года при отступлении фашистов Кулик был отправлен в город Спасск-Деменск, где заболел тифом и, находясь в невероятно тяжелых условиях, созданных фашистами больным советским пленным, 14 апреля умер и местными жителями похоронен на городском кладбище.
   На этом и обрывается эпопея великого патриота, энтузиаста-ученого, гражданина и воина Леонида Алексеевича Кулика.

Чугримский камень
    И вот я один. И, как ни странно, одиночества не чувствую. Наверное, потому, что я все же не один. Чум-Чок со мной. И я не молчу. Встаю с песней. Далекое эхо не передразнивает, а как будто подпевает мне. Я разговариваю с Чум-Чоком, и он так потешно наклоняет голову, прислушиваясь к моим словам. А темно-карие глаза смотрят напряженно, внимательно. Другой раз и он пробует разговаривать со мной. Его мягкое «ур-р» и поскуливание так разнообразны, что иной раз мне кажется, что и я его понимаю.
  Оставленная памятка предусматривала все, чтобы только я не соскучился по работе. Надо было перенести все пробы на пристань Хушмо. Это избушка на берегу таежной красавицы речки, находящейся от Метеоритной Заимки в семи километрах. Надо было расширить тропу к Южному болоту, превратив ее в просеку длиною около километра, навести полный  порядок на территории Заимки, «попутно» сложив в штабель подвезенные бревна для будущего строительства. Надо было отловить несколько гадюк и заспиртовать их. Не забывать про гербарий, и еще, и еще...
  Я не мог сдержать улыбку, читая при Леониде Алексеевиче Кулике эту памятку.
  — Ты чему улыбаешься? — сухо спросил Кулик.
  — Я не смогу выполнить это за две недели!
  — Знаю. Но две недели — немалый срок, и я надеюсь, что многое все же ты сделаешь.
  И я делал. Особенно трудно было возиться с бревнами, закатывать их на штабель. Потом, поглядывая на сложенные бревна, сам удивлялся, как я мог это сделать.
  Время шло. Каждый день я ждал, что вот-вот услышу рокот самолета, пилотируемого известным полярным летчиком Чухновским. Согласно оставленной памятке, я должен был расчистить на горе Стойковйча площадку, выложить сигнальное полотнище и ходить каждый день проверять, не сбилось ли оно от ветра.
  Так прошло две недели. Не прилетел самолет, не появлялся Кулик, хотя обещал вернуться через 12—15 дней. Оставленный на этот срок запас продовольствия, в основном муки, катастрофически таял. Он бы уже кончился, но я на всякий случай с первого же дня предусмотрительно уменьшил дневной паек. Пришлось пересмотреть и эти нормы. Несколько заряженных патронов для ружья, что оставил мне Леонид Алексеевич, были уже израсходованы. Единственный патрон с пулей я хранил на случай, если мирно не поладим с крупным зверем.
  Систематическое недоедание при большой физической нагрузке начало сказываться. Все труднее стало выполнять дневные задания. Подкрадывалась цинга.
  Пришлось выделять время на заходы в поисках дичи. Их я старался проводить, возвращаясь с пристани Хушмо, куда каждый день относил пробы. Немного пороха у меня еще имелось. Были и капсюли. Дроби же не осталось. Вечерами катал глиняную «дробь», подсушивал ее и заряжал в патроны, предварительно обернув бумагой, чтобы не царапать такой «дробью» каналы стволов. Большинство выстрелов не достигало цели. Подранков же разыскивал и приносил мне Чум-Чок.
     В тот день я не пошел на Хушмо. Решил сходить на охоту, уж очень хотелось есть. По тропе поднялся на Сохатиную сопку. Чум-Чок скрылся из глаз, разыскивая дичь. На одной колодине лежала, греясь под лучами солнца, большая бурая гадюка. Такого чудесного экземпляра в нашей коллекции еще не было. Специально сделанная палочка для отлова змей с расщепом на конце была со мной. Радуясь тому, что нет поблизости Чум-Чока, который молниеносно расправлялся с гадюками, я быстро поймал бурую  красавицу и, крепко привязав ее шею, защемленную в расщепе, положил в рюкзак.
    Пройдя немного дальше по тропе, свернул, как мне помнится, в сторону ручья Чургима. Гадюка вела себя неспокойно, но вскоре затихла и только изредка  напоминала о себе, начиная биться в рюкзаке. Шел медленно, поглядывая по сторонам в надежде заметить хотя бы какую-нибудь дичь. И тут мое внимание привлекла необычного вида каменная глыба. Поражало удивительное сходство с теми метеоритами, которые я специально ходил смотреть в музей перед выездом из Ленинграда. Вот и большие оспинки — «регмаглипты».
     — Метеорит, определенно метеорит! — сказал я вслух. — Вот это здорово! Вот это будет сюрприз для  Леонида Алексеевича!
   Не подошел, а подбежал со всех ног к этой находке. Обошел кругом. Глыба была около двух метров в длину, больше метра в высоту, и в ширину. Я приложил к ней компас. Стрелка, поколебавшись из  стороны в сторону, заняла обычное положение и замерла. Прикладывал компас и к углублениям в камне — результат тот же. Пробовал поцарапать охотничьим ножом. Камень оказался очень твердым.
   — Нет, это не метеорит. Необычного вида, но только лишь камень.
  Глубоко разочарованный я пошел от лжеметеорита. Оглянулся. Нет, определенно это метеорит! Но Кулик говорил, что Тунгусский метеорит обязательно должен быть железным, высказывая предположение о связи его с кометой Понс-Виннеке. Как же так?
  Я решил сфотографировать глыбу. Со своим простеньким ящичным фотоаппаратом я не расставался во время заходов. Запас пластинок был небольшой, и, сделав только один снимок, я ушел.
  Добыть себе поесть ничего не сумел: охота была неудачной. Стрелял два раза, но глина — не свинец.
  Чум-Чок, подбежавший ко мне, когда я осматривал глыбу, озабоченно бегал, принюхивался и не мог понять, чем это так заинтересовался хозяин.
  Уходя от камня, послал его в розыск, и он послушно побежал выполнять приказ, но, по-видимому, и его преследовала неудача в этот день.
  Вышел на тропу. Посмотрел на часы. До метеорологических наблюдений еще не скоро. Можно побродить. И тут почувствовал, как что-то холодит шею. Понял сразу. Гадюка, ослабив привязь, вылезла из рюкзака. Я остолбенел. Так оно и было: змея медленно скользила на грудь, злобно шипя. Я стоял, не шевелясь, и ждал, когда она спустится на землю. Глядя вниз, видел треугольную голову с раздвоенным мелькающим языком. Час от часу не легче, подумал я, заслышав легкий шорох и увидев выбежавшего на тропу Чум-Чока. Лайка пристально смотрела на мою грудь. Гадюка стала раскачиваться, цепко держась хвостом за шею. Чум-Чок медленно подходил. Боясь, что от его приближения змея совсем осатанеет, я еле слышно, не шевеля губами шептал: «Нельзя, нельзя!», а сам медленно поднимал руку, решив схватить и отбросить змею. Бездействовать больше не было сил.
  Улучив момент, схватил, как мне показалось, змею за голову и сдавил ее изо всех сил. В ту же секунду сильный удар в грудь сшиб меня с ног. Это Чум-Чок бросился выручать своего хозяина. Вскочив, я увидел, как лайка быстро расправляется с гадюкой.
  Почувствовал жгучую боль в кисти руки и увидел две маленькие красные точки. Как видно, я не за голову схватил змею и она успела вонзить свои ядовитые зубы в руку. Достал нож. Из разреза потекла кровь. Высосал ее из ранки. Разрядил патрон. Порох высыпал на разрез. Он вспыхнул не сразу от поднесенной спички. Пришлось присыпать еще. Выше укуса туго перетянул руку.
  Когда дошел до Заимки, рука стала красной и опухла. Вспомнил слова Кулика: «В случае укуса змеи сам знаешь, что делать, но не вредно и спирту выпить. В этом случае разрешаю». Спирт-ректификат для консервировки змей был мне оставлен, и я выпил. Перед этим записал в «вахтенный журнал» (так мы называли дневник экспедиции) «события» этого незадачливого дня. Проспал долго. Пробудился со страшной жаждой. Выпил воды и опять уснул. Проснулся второй раз уже утром другого дня, проспав почти двенадцать часов. Опухоль почти спала. Осталась краснота, да болело место ожога. Чум-Чок лежал около самодельной раскладушки, на которой я  спал, и, по-видимому, никуда не отходил от меня.
   ...Снимок камня удался. Отпечатал два экземпляра. Один — для экспедиции, второй — для себя.
   Через месяц после отъезда Кулика в Кежму он послал на Метеоритную Заимку двух пожилых ангарцев. Когда они прибыли, я еще держался на ногах,  но мои вид, по словам прибывших, был «загробный».
   В письме, которое они передали, Леонид Алексеевич просил — «На Заимке оставить все как есть» и  приехать в Ванавару. Там ждать его прибытия из Кежмы. В конце — приписка: «Намеченной аэрофотосъемки не будет».
   Первым делом вскипятили чай. Товарищи угощали  меня «подорожниками» — шаньгами и калачиками.  Мне показалось, что никогда в жизни не ел я более  вкусного. Несмотря на то, что хотелось есть и очень, я поел совсем маленько. Ангарцы, сами пережившие в жизни немало, поняли меня: «И верно. Привыкай помаленьку. Теперь с голода не пропадешь».
  Ехали в Ванавару на двух лошадях втроем. Но к чести товарищей, надо сказать, что большую часть пути я был в седле. «Ты, Костя, не сумлевайея. Сиди. Хоть бы живым тебя доставить. Мы-то здоровые, дюжие. По переменке будем ехать».
  Чум-Чок, сытый, накормленный, весело бежал впереди, но часто возвращался ко мне, ехавшему на задней лошади.
  ...На Заимку мы вернулись с Леонидом Алексеевичем через несколько дней. Проходя мимо штабеля бревен, он вдруг приостановился. Оглянулся на меня и быстро спросил:
  — И это выполнил!? Один?
  — Нет, вдвоем. С Чум-Чоком, — улыбнулся я.
  — Ну и здоров же ты, Коток! (Так Леонид Алексеевич называл меня с тех пор, как мы остались  вдвоем на Заимке и то когда был в хорошем настроении.)
   — Был и опять буду. Дай только срок.
   Ничего не ответив, он быстро повернулся и "пошел  в свою избу. Да и что он мог ответить?..
   Только вечером того же дня я сказал ему о своей  находке. Отдал один снимок и негатив (ведь я работал на экспедиционном материале).
   Взглянув на фотографию, он взволнованно спросил:
   — Ты нашел осколок Тунгусского метеорита!?  Ты нашел его!?
   Но когда узнал, что найденный камень не обладает магнитными свойствами, как-то сразу успокоился..
   — А я-то думал... Найденный тобой камень не  имеет никакого, отношения к метеориту. Я же говорил, что метеорит железный.
  Мне очень хотелось, чтобы Кулик сходил все-таки к этому камню. Уж так он был похож на каменный метеорит.                         
   — Ладно, как-нибудь сходим,— сказал он, но так и не собрался и не представил мне возможности вторично сходить к нему.
  Видя такое равнодушие к моей находке, я потерял интерес к ней. Знал бы я тогда, как потом мы будем искать этот камень, как буду я ругать себя за то, что не проявил настойчивости!
  ...Мы до последнего дня пребывания в тайге продолжали исследование западной части Южного болота.
  За это время Кулик окончательно пришел к убеждению, что осколки гигантского метеорита должны быть не в воронках-кратерах на северо-западном торфянике, а на дне Южного болота, в западной его части.

Голубые прожилки
    Этого треска вполне можно было и не услышать,  так он был тих. Но когда висишь на высоте более  чем сорок метров, а под тобой тускло поблескивает  зловещая, черно-бурая, отполированная тысячелетиями магматическая порода, волей-неволей будешь прислушиваться, как изредка потрескивает нить, связывающая тебя с жизнью. Тут услышишь и еще более тихие звуки, чем этот треск.
  А «нить» — веревка, и она действительно связывала меня с жизнью в полном смысле этого слова. Оборвись, лопни она (а как раз это она и собиралась сделать), и я расшибусь. В лучшем случае — не до смерти, но кости переломаю обязательно. А лучше ли это смерти!? Жизнь, конечно, очень хороша, но жить калекой мне молодому, крепкому, здоровому, совсем не улыбалось. И как я ни любил жизнь, а подумал: «Если смерти, то мгновенной, если раны, - небольшой». Помню, даже улыбнулся: «Ишь, дело до чего дошло. Стихами заговорил».               
  Время тянулось невыносимо медленно. Хуже всего было то, что я не имел права даже чуть-чуть шевельнуться. При малейшем движении там, где-то вверху, сразу начинала потрескивать верёвка.
  Говорят, что в последний момент жизни человек может вспомнить чуть ли не всю свою жизнь. Не берусь утверждать, так ли это или не так, но мой «последний» момент, момент смертельной опасности, оказался таким длинным, что я за это время вспомнил очень многое из прожитой жизни, и даже осталось время подумать о земном будущем» помечтать на случай, если это интересное «предприятие» закончится для меня вполне благополучно.
  Сидеть в веревочной петле очень неудобно, да и больно. Хорошо еще, что мешок с образцами, вначале висевший на мне, я бросил, последовав настойчивым требованиям Леонида Алексеевича.             
  Мешок лежит прямо подо мной, вырисовываясь небольшим серым комочком на черном фоне. Наклонив голову, я хорошо вижу его. Гляжу и говорю, как живому: «Лежишь!? Ну и лежи. Все равно меня сверху дождешься».
  Несколько кусочков проб у меня в карманах. Они такие интересные, что с ними я не расстанусь, да и тяжести в них немного.
   Опять запотрескивало вверху. Но ведь я не шевелился. Это уже хуже. Метрах в двух над головой, как лапа чудовищного зверя, навис скалистый уступ. Веревка натянулась, как струна, и отчетливо видна одна лопнувшая прядь. По-видимому, перетерлась об край уступа.
   До основной скалы не дотянуться. Она появляется то сбоку, то сзади, то спереди. Меня медленно поворачивает из стороны в сторону. А на скале видны трещины, уступчики, за которые я мог бы вцепиться или опереться ногами.
  Мне кажется, что прошло уже очень много времени с тех пор, как ушел, нет, убежал Леонид Алексеевич на факторию за новой веревкой.
  Последнее, что я услышал, это были слова:
   — Повиси недолго, Коток, я мигом сбегаю на факторию!

  И вот я вишу. А началась вся эта история вот с  чего.
   — Ну как, осмотрим эти голубые прожилки, а?
   — Конечно, Леонид Алексеевич. Осмотреть надо, но как до них доберемся?
   — А знаешь, что я придумал? Спущу тебя на веревке. Вот ты и осмотришь, и образцы возьмешь. А потом я вытащу тебя. Согласен? Связь будем держать голосом, — улыбаясь, закончил Леонид Алексеевич.
  — Какой может быть разговор?! Согласен!
  Не раз, еще когда мы были с Леонидом Алексеевичем на Метеоритной Заимке, я слышал от него об этой скале с голубыми прожилками и с нетерпением ожидал того времени, когда мы сможем заняться ее осмотром.
  И вот теперь она возвышалась перед нами более чем пятидесятиметровой стеной. Почти отвесная, темная, вся в расщелинах, с причудливыми выступами и с прожилками, которые кое-где вырисовывались голубовато-зелеными ниточками. Под ногами у нас была черно-бурая изверженная порода, как бы выплывающая из-под скалы, застывшая, окаменевшая, будто внезапно прекратившая свое движение. Кой-где она доползла до холодных струй северной реки и ушла в черную глубину.
  Между наплывами магмы мы шли по разноцветному каменному ковру-гальке. Это была не та обычная береговая галька, которую я видел по берегам рек. Такая бывает только на этих северных реках, и то не на всех.
  Разноцветную яшму и халцедон, кусочки каменного угля, гипса и других минералов принесла вода и щедрой рукой рассыпала все эти каменные цветы по берегу красавицы Подкаменной Тунгуски.
  На берегах этих таежных речек, в этом естественном музее, я практически проходил минералогию, внимательно слушая рассказы Леонида Алексеевича» всегда внимательно рассматривавшего тот ворох камней, которые я приносил показать ему...
  Заведующий факторией Михаил Цветков, плотный, коренастый, с большой черной бородой, прищурив темно-карие глаза, молча выслушал Леонида Алексеевича. Он не был любопытным, переняв, по-видимому, он эвенков правило: «Любопытство — недостойно мужчины». Он даже не спросил, для чего Леониду Алексеевичу необходимы веревка и мешок, и мы, получив то и другое, быстро зашагали теперь уже не по берегу, а по кромке тайги, подступавшей почти к самому обрыву.
  — Вот тут и спустишься, — сказал Леонид Алексеевич, остановившись у намеченного им места, и стал завязывать на веревке петлю.
  Я приладил мешок и надел его на себя. Геологический молоток заткнул за пояс.
  — Помнишь, какие образцы надо брать? — спросил Леонид Алексеевич, обхватывая веревкой ствол сосны, росшей близко от края скалы!
  — Брать образцы прожилок и очажковых включений голубой породы, — ответил я, садясь на край обрыва и устраиваясь в веревочной «седулке». Ну, я готов. Упритесь покрепче, а то как бы не сдернуть вас.
  С этими словами я начал спуск, вначале кое-где упираясь ногами в выступы скалы.
  Все шло хорошо. Спустившись до очередного интересующего нас участка, я кричал Леониду Алексеевичу, и он прекращал «стравливание» веревки. Взяв пробу, сообщал об этом, и спуск медленно продолжался до следующего моего сигнала. Вот и большой скалистый выступ. Под ним должны начинаться голубые прожилки. Проб из очажковых включений я уже набрал достаточно.
   «Перевалив» за выступ, метрах в пяти ниже можно будет начать поиски тех «ниточек», которые мы  видели, когда стояли под скалой. Сразу под выступом я разглядел две хорошие жилки, но дотянуться  до них не было возможности, а вот ниже опять буду  близко к скале. Долго провозился около заинтересовавшей меня, расщелины, в глубине которой виднелась очень хорошая прожилинка. Все же удалось  взять и эту пробу. Несколько раз раздавался тревожный голос Леонида Алексеевича (его я не видел, уступ перекрывал), спрашивающий меня о причине задержки.
  - Все в порядке! - кричал я. - Нашел хорошую пробу!
   Потом попросил спустить меня ниже, но Леонид  Алексеевич крикнул, что веревка кончается, надо заканчивать сбор.
  Медленно, очень медленно шел подъем. Вначале  я еще мог помогать, цепляясь за уступы скалы, но когда скала «отъехала» от меня и я очутился под нависшим уступом, раздался довольно громкий треск. Подняв голову, я увидел, что одна из трех прядей веревки лопнула. Этот треск услыхал и Леонид Алексеевич. Подъем сразу прекратился.
  — В чем дело? Что там у тебя треснуло? — раздался крик сверху. Я ответил, что одной пряди веревки уже нет.
  — Можешь ли помогать подъему? За скалу цепляться — послышался вопрос.
  —  Вишу под уступом скалы. До него два метра!
  — Наблюдай за веревкой! Попробую еще подтянуть тебя, хоть до уступа.
  Я почувствовал легкий толчок, чуть приподнявший меня, и в тот же момент услыхал треск, только на этот раз более слабый.
  — Опять треснуло?
   — Ага.
   Молчание. Потом:
   — Однако тащить становится опасным (пауза). — Повиси недолго, Коток, я мигом сбегаю на факторию. Мешок с пробами брось!
   — Бросить немудрено, а вот пробы расшибем.  Все в кучу смешаем. Жалко.
   — Немедленно бросай мешок! Леший с ними и с  пробами, да и ничего с ними не случится!
   Вверху раздался легкий шорох, потом все стихло.
   Стараясь как можно меньше шевелиться, я снял с себя мешок, вздохнул и бросил. Послышался глухой удар.
   От нечего делать стал глядеть на реку, на далекие  синеющие хребты. Изредка поглядывал на веревку,  еще реже на мешок, лежащий внизу на темной магме. Время как будто остановилось...
   Но вот шорох наверху и голос Леонида Алексеевича:
   — Ну, как дела?!
   — Все в порядке. Еще вишу.
   — Спускаю веревку! Как дойдет до тебя; крикни и осторожно пересаживайся на нее.
  И почти сейчас же я увидал спускающуюся прямо на меня крепкую «копновозку», толстую, с готовой петлей на конце. Не теряя ни секунды, я быстро завел петлю под себя и крикнул:
  — Готово! Тащи!          
  — Как готово? Крепко ли сидишь?
  — Все в порядке. Сижу отлично. К подъему, готов!
  Почувствовав себя в безопасности, я стал более разговорчивым.
  — Ну, держись, — раздалось сверху, и я быстро «поехал». Переваливая через уступ, я хорошо помогал одной рукой и ногами. Другой крепко держался за веревку.
    Короче говоря, я быстро был «доставлен» наверх и сразу попал в крепкие объятия сперва Леонида Алексеевича, а потом чернобородого заведующего  факторией. Как выяснилось потом, не спросив нас, для какой цели нам понадобилась веревка, он дал уже довольно подержанную, видавшую виды, ну а мы второпях не обратили на это внимания.
    Леонид Алексеевич присел на колодину. Крупный пот покрывал его лицо, руки дрожали.
    — Ну и дал ты мне жару. Давненько я так не бегал, — сказал он и спросил: — Быстро же я вернулся! А?
    Я взглянул на него и ответил:
    — Быстро. — Потом помолчал немного и повторил; — Очень быстро.
    Наверное, так оно и было.
    Я сходил за мешком. Долго и внимательно Леонид Алексеевич разглядывал образцы, но так и не обнаружил того, что ожидал.
    Это была последняя наша совместная работа на фактории Ванавара. Через несколько дней Леонид Алексеевич уехал на «Большую Землю», в Ленинград.
    Мало кто знает, что поиски сибирских алмазов и начались вот с этого происшествия и одним из первых ученых, высказавших предположение о том, что
 в Сибири будут найдены алмазы, был Леонид Алексеевич Кулик.

Еленина шивера
   После выстрела глухарь не полетел вниз «ломая сучья», как обычно говорят охотники, а начал планировать с высоченного северного «дуба» — лиственницы. «Далековато. Не надо бы стрелять. Зря только погубил птицу», — подумал я, следя за ним. Неожиданно глухарь остановился в воздухе, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, и стал падать.
  Побежав, я остановился на краю обрыва. Далеко внизу билась на шивере вся в пене глухая таежная речка Чамба. Сколько ни вглядывался, внизу на галечнике не было видно лежащего глухаря.
   «Что за чудеса? Куда он делся? Может быть, в речку упал? Тогда пиши пропало».
  Было досадно. Приближался вечер, и большие куски глухарятины, поджаренные на рожнах у костра, были бы как нельзя кстати. И вот вместо предвкушаемого «богатого» ужина, уплывшего невесть куда, придется ограничиться кисленьким брусничным чаем, разрешив себе съесть два-три сухарика и никак не больше. Они были на исходе. «Придется заняться рыбалкой. Соль еще есть. Значит, не так-то уж плохо дело. А на одном чае — дюжбы не хватит. Путь впереди не  близкий», — размышлял я, сидя на самом краю обрыва. А глаза по-прежнему обшаривали каждый кусочек берега в надежде заметить темный комочек.
   Взглянув прямо под ноги, под обрыв, увидел: на узенькой терраске, метрах в четырех, чуть в стороне, лежала большая птица. Лежал мой глухарь!
    Хотел спрыгнуть на терраску, но благоразумие взяло верх. Стена отвесная. «Спрыгнуть-то спрыгну, а обратно как вылезу? Да и площадочка не так уж широка. Как бы не оборваться. Лететь хоть и не так высоко, но метров сорок-пятьдесят будет. Этак и кости все переломать можно», — мелькнула мысль.
     Несколько минут потребовалось для того, чтобы  сделать таежную лестницу из вершинки сосны.  Оставив понягу, топор и ружье наверху, спустился по лестнице на терраску. Очутившись на ней, выбросил глухаря на край обрыва.
     Уже поставил ногу на ступеньку, собираясь покинуть эту маленькую площадку, но тут мое внимание привлекли камни, торчащие в стене обрыва. Их было много. Один из них удалось расшатать и вытащить. Тяжелый. Ничего подобного раньше не видел. Серовато-матовая корка покрывала его. Острие ножа оставляло на ней еле приметный след. Постучал камень о камень.  Не раскалывается. «Брошу его вниз. Должен же расколоться. Все равно надо спускаться к речке. Найду осколки и рассмотрю».
     С силой брошенный, он ударился о каменистый берег и разлетелся на осколки, ярко вспыхнувшие в лучах вечернего солнца. Быстро, выбравшись на обрыв, приторочив глухаря к поняге, пошел искать пологий спуск к речке. Минут через двадцать уже стоял под терраской. Осколки нашел сразу. Приглядевшись внимательно, вынул из кармана спичечный коробок и положил на него осколок.
    — Вот ведь какая ценность! — сказал я вслух. Снял понягу, с благодарностью взглянул на глухаря и, отойдя от подножья обрыва к неумолчно шумящей шивере, расположился на таежный ночлег.
  Так было найдено первое на речке Чамба ценное месторождение, названное Елениной шиверой.

Лючеткан
         Весь вечер мы писали письма. Надо было воспользоваться представившейся возможностью отправить их на «Большую землю» с возвращавшимся в Ванавару старым эвенком Лючетканом. Наступила  пора «веснованья». Скоро разбушуются таежные речки, вода помчится через мысы, затопляя низкие участки тайги. Вступит в силу закон «веснованья».  Кого где застанет эта пора, там и приходится пережидать все время.  И только когда успокоются и войдут в берега бурные речки, откроется путь по тайге.
            Было уже темно, когда, тщательно упаковав всю корреспонденцию, оседлал бойкого экспедиционного  коня Карько. Напутствуемый добрыми пожеланиями  и заботливым предупреждением Кулика быть осторожным, особо осторожным при переезде через ручей Чургимо у водопада, вскочил на коня, и Карько  маховитой рысью вынес меня к первой низинке. Осторожно поцокивая подковами, перешел по настилу через нее, и вновь мы понеслись по просеке-тропе, проложенной среди мертвой тайги. Близ ущелья, где  сжатый черными скалами ручей срывался с них и падая с высоты, превращался в водопад, перевел коня на шаг. Начинался крутой спуск в объезд ущелья.
            Похрапывая, прядя ушами, косясь на огромную  наледь и низвергающиеся потоки воды, Карько, осторожно ступая, перешел ручей, стремительно несущийся между больших камней, и, почувствовав под  ногами тропу, самостоятельно перешел на рысь, а вскоре я расседлывал его у избушки на пристани Хушмо.                         
            На полянке, против избы, горел небольшой костер. На шкуре оленя, поджав под себя ноги, с неизменной трубкой в зубах сидел Лючеткан.
            Глядя на него, трудно было сказать, сколько ему лет. Он и сам не знал. Сухое лицо его было покрыто сеткой мелких и глубоких морщин, но окруженные  морщинами узкие глаза смотрели по-молодому живо, весело, даже лукаво. Несколько коротких волосинок  росли на подбородке, немного больше на верхней губе, но их никак нельзя было назвать усами.
            Когда его спрашивали о годах, он улыбался, отчего еще больше появлялось морщинок.            
            — Шибко много, — говорил он.                  
            — А сколько много?                  
            — Совсем не знаю, — следовал ответ.          
            — Может быть, восемьдесят?
            — Однако, восемьдесят, — кивая головой, отвечал он.   
            — А может быть, девяносто? — допытывался  спрашивающий.        
—Однако, верно, девяносто, опять соглашался  Лючеткан.                                            
— А может быть, сто?                      
            — Нимади? — переспрашивал он. — Может, и нимади.                                
  Но, когда называли цифру более ста, старый эвенк не соглашался.                          
— Сто, больше нет.                   
            На этом обычно и заканчивался разговор о летах Лючеткана.
            Когда закипела в котелке вода, я бросил в нее порядочный кусок плиточного чая, зная, что эвенки  любят пить очень крепкий чай. В избушке на столе   разложил сухари, сахар и поставил банку со сгущенным молоком.
            — Пойдем, Илья Потапович, чай пить!
            — Пошто чай тынаколе (пить) изба? Лучше эду (здесь). Вкусней будет, — ответил Лючеткан, перемешивая русские и эвенкийские слова. Пришлось мне со своим угощением перекочевывать к костру. Сделал это охотно, так как сам любил посидеть у костра. Низкие, темные, рваные тучи быстро неслись на север. Казалось, что если они еще немного спустятся, то зацепят за вершины громадных лиственниц и    елей, сохранившихся живыми по берегам речки.
— Такой облака это время ветер за собой тащит. А на ветре и тепло приедет. Торопить надо, однако дорогу кончать будет,  — задумчиво сказал Лючеткан, наливая в чашку ароматный чай.
             — Да, весна не за горами, — ответил я, и разговор завязался. Давно уж выпит чай, а мы все сидим и разговариваем.
            Часто Илья Потапович, как бы забывшись, начинает вставлять в свою речь такое количество эвенкийских слов, что становится невозможным понять, о чем он рассказывает. Я сказал ему об этом.
            — Думаешь ты, я это так говорю, я нарочно. —  И он рассмеялся, заметив на моем лице недоумение.                
            — Как жить будешь наше место, слов наших не понимай. Что не понимай, спрашивай. Быстро понимай будешь.
            Этот метод преподавания эвенкийского языка мне; понравился, и на этом первом уроке я узнал многие слова и, переспрашивая, тщательно записывал их в  блокнот.
            Но о чем бы мы ни говорили, о чем бы ни рассказывал Лючеткан, вновь и вновь возвращались к  одной теме — поискам метеорита, чему я был  очень рад. Старый эвенк должен был знать много интересного, важного о падении Тунгусского  Дива.
             — Какой такой большой забота у длинный люча  (русский)? — так он называл Кулика. — Огонь с неба бог Огды бросил, тайгу кончал, шибко плохо делал. А тайга богатый был. Какой дела люча? —  эвенк замолчал.
            Я только хотел начать рассказывать, для чего мы ищем метеорит, как Лючеткан продолжил свои размышления.
            — Заимка,  маленько дальше, чум наш стоял тот год. Кузня у меня там был. Маленько не кончал нас огонь. Три день как аргишили оттуда. Этим спасался. Только ушли — все кончал огонь.
            Сижу и слушаю рассказ о том, как шли они от этого места, как огонь «кончал» много оленей у Акулины и Ивана. Как чум будто птица улетел, ветер-буря его таскал, как Иван от испуга говорить перестал, а Василий, что с ним был, не шибко испугался. Все видел, все слышал.
            И много в ту ночь у костра я услышал от Лючеткана, услышал то, что до сих пор манит и зовет меня в те места, что на долгие годы связало с Тунгусским Дивом.
            Но надо было спать. Надо было дать отдохнуть Лючеткану. Впереди у него трудный путь.          
            Напоил Карько. Привязал его, на случай сильного ветра, под защиту избы.                          
            — Ну, пойдем, Илья Потапович, адиголь. Так по эвенкийски будет «спать»?        
            — Так, так, — подтвердил он и опять рассмеялся. Наверное, мой выговор показался ему смешным. Но это ничего, он понял сказанное мной слово.
            — Адиголь буду эду. Изба шибко душно. — Встряхнув оленину, постелил ее и лег спиной к огню, прикрыв грудь и голову старенькой паркой.
             — Спокойной ночи, Илья Потапович! — сказал я. И, к моему изумлению, он ответил:
             — Спи и ты спокойно.
            Подтопив печурку, подложил под голову седло и удобно устроился на нарах...
            Проснулся от сильных порывов ветра. «Как-то старый эвенк?» — с тревогой подумал я.
            Лючеткан спал у потухшего костра. Осторожно, чтобы не разбудить, накинул парку, скатившуюся с него. Подошел к Карько. Он спокойно похрустывал сеном и, узнав меня, тихонько заржал.
            Ветер крепчал, выл, визжал и стонал в вершинах живых и мертвых деревьев. Но это был не леденящий ветер севера. Влагу и тепло нес он.
             «Однако дорогу кончать будет», — вспомнил я слова эвенка. Да, весна прилетела на крыльях этого ветра. Этот год был необычным для нас. Первый раз  мы встретили ее в городе Ленина, собираясь в экспедицию, и она теплым дождем провожала нас на перроне вокзала. В Тайшете — догнала, но мы ушли от нее, и вот сегодня встречаю третий раз, уже в стране Великой Тайны. Повернулся лицом к ветру. Почувствовал теплое, знакомое ее дыхание.
            —Здравствуй, Весна! Здравствуй еще раз! — громко сказал я, а ветер, передавая ее привет, ласково трепал мои волосы.
            Рано утром Лючеткан отправился в путь. Сверток  с письмами он положил в сумку из выделанной кожи тайменя, привязал ее к поняге.
            Крепко пожал я руку старику.
            — Дожидай пора красный лист. Приду помогать камень искать. Жалеть надо длинный люча, жалеть надо русский ребят. Майки, борони бог, сколько терпеть будете, — на прощанье сказал Лючеткан.
            На повороте реки, покрывшейся в одну ночь темными пятнами, в последний раз показалась фигура эвенка. Он приостановился, поднял ружье. Блеснул огонь, и грохот выстрела слился с выстрелом и моего прощального салюта.

По Угрюм-реке
   Вот и скалы Кочечумо остались позади. Давно  замолкло эхо от нестройного троекратного залпа —  прощального салюта эвенков на стойбище Тура.
   Быстрое течение Нижней Тунгуски, сжатой громадами скал, несло лодку вперед, и стремительно  убегали назад горы с причудливыми вершинами,  очень похожими на старинные замки и крепости, Лена — с рулевым веслом на корме. Я на «лопашных».  Между нами на середине лодки, на большой шкуре  медведя, укрытой, как чехлом, походной палаткой,  удобно расположились наши остроушки — эвенкийские лайки Доча и Стот. Привязанная к корме лодочка-берестянка легко скользила по кильватерной  струе.
   ...У нас была возможность отправиться в этот более чем тысячекилометровый путь с большой группой зимовщиков, но надо было ждать баржу со сменой и грузом продовольствия, забрасываемого на  стойбище только раз в году. Баржу до Туры из Туруханска должен был дотащить катер.
   Должен-то должен, но дотащит ли? В прошлые годы не раз случалось, что такая задача оказывалась  не под силу маленькому катеру при быстром спаде весенней воды, и тогда смене зимовщиков долго приходилось «загорать» во временном лагере на необитаемом берегу и ждать» когда на выручку из Туры  или с другой фактории, оказавшейся поблизости от места «вынужденной посадки», будут посланы эвенки с верховыми и грузовыми оленями. Такой вариант нас не устраивал, и мы, найдя старый щитик, подзаконопатили его, осмолили, сделали крепкие весла, хорошие подтовары (настил на упругах лодки). Короче говоря, подготовили его в дальний путь. Нас   уговаривали повременить, подождать катерка и плыть спокойненько до самого Туруханска.
     — Карты нет, — говорили нам. — Лоция реки не изучена. А Угрюм-река ехидная. Шиверы, пороги, водовороты. Нырнете где-нибудь, и поминай как звали.
     Мы благодарили за заботу, отшучивались и успокаивали товарищей и еще добавляли, что у нас есть большая задумка — комплексная таксация береговых   участков. Надо же провести хоть маленькую первую разведку природных богатств этого кусочка Севера, о которых мы почти ничего не знаем. Мы будем задерживаться в пути столько, сколько понадобится для проведения намеченной работы.
     В последний момент, перед отплытием, к нам подошел старый эвенк Олан. «Однако, без джавиль, (лодка из бересты) шибко плохо. Пошто не берешь? Пошто друга бросаешь?» Мы переглянулись с женой. И тут же наша видавшая виды берестянка была осторожно поднята с берега и «положена» на воду. Это  изделие из бересты требовало к себе исключительно бережливого отношения, так как была уже не первой молодости.
    Глаза старого эвенка стали, совсем как щелочки. Он критически оглядел берестянку и покачал головой.
     — Мой бери. Мой омакта (новый). Я старый, твой джавиль тоже старый. Мне ладно будет.
     — Э, нет — ответил я. — Есть такой слово у люча (русского): «Старый друг лучше новых двух». А за добрый совет — спасибо тебе.
     Тут же в берестянку перегрузили часть нашего немудреного имущества и сразу стало просторнее на нашем шитике. Но прежде чем сесть в шитик, мы низко поклонились остающимся на берегу.
     Так началось наше путешествие. Недалеко от Нидыма, большого притока Тунгуски, захотели сделать привал на понравившемся красивом бережке, чтобы   приготовить обед. Лена начала подруливать к нему, я греб лопашными изо всех сил, но ничто не помогло. Быстрое течение пронесло нас мимо. Так мы убедились, что на нашем тяжелом на ходу шитике только и можно было, что сплывать по течению, а чтобы пристать к берегу там, где нужно, надо плыть в непосредственной близости от него. Это — потеря скорости.                                        
     Причалили мы много ниже в первом попавшемся заливчике. Насколько хватал глаз — каменистая россыпь. Ни дров, ни места для палатки и костра. А было-то какое! Берег песчаный, пологий, удобный, пляж да и только. А у кромки тайги зеленая поляночка. Здесь же даже выходить из лодки не стали. Остроушки и те не выразили желания пойти прогуляться.
     Тут же, у негостеприимного берега, я со Стотом пересел в берестянку, и вскоре шитик с Леной и Дочей остался далеко позади. За первым же поворотом реки я заметил вдали белые гребешки большой шиверы, а в заливчике перед ней был песчаный берег — «пляж». Подплыл. Вышел из берестянки. Стот выжидающе смотрел на меня. Получив разрешение, он выпрыгнул на берег и стал носиться по бархатному песку.
     Быстро разгрузив  лодочку  и сказав Стоту «ждать», я поплыл навстречу еле различимому вдали шитику. Подплыл, пересел в него, подналег на весла,  и мы на этот раз пристали там, где было нужно и где, терпеливо сидя у вещей, дожидался Стот. Вышли  на берег. Подбежала к Стоту Доча, и они, перегоняя  друг друга, помчались вдоль берега, а мы приступили  к оборудованию временного лагеря. Первым делом  установили легкую, из марли, «комариную» палатку,  чтобы иметь возможность спокойно отдохнуть и пообедать.   Воздух пищал, звенел, гудел. Мириады гнуса: комаров, мошки, паутов, слепней носились над нами и хотя мы были в накомарниках,  они умудрялись проникнуть под них. Но более всего  доставалось незащищенным рукам. И как они быстро узнавали о «добыче?!» Какими сигналами оповещали друг друга? Ведь когда я впервые ступил на  этот берег, гнуса было совсем мало, а теперь спасенья  от него нет. «Забирайся в палатку и отдыхай, а я  разведу костерок и пойду добывать что-нибудь на  обед», — сказал я жене, и когда она с книжкой в  руках скрылась в палатке, я в сопровождении остроушек пошел за дровами. Попутно вырезал два удилища. Одно длинное, тонкое, другое — посолиднее.
   Скоро уже горел костер-дымарь. Под его защитой  я достал из полевой сумки рыболовную снасть. Простейшая нажива — черви — были запасены еще до отплытия из Туры. Дополнительная нажива — пауты — роем носились над остроушками и мной. Совсем немного потребовалось времени для того, чтобы поймать более десятка крупных хариусов, а на донную удочку вытащил большого сига. Самое мучительное было насадить червяка или паута на крючок. Руки во время этого кратковременного процесса покрывались «шубой» из комаров. И только после того, как нажива была насажена на крючок, можно было позаботиться о руках.
    Из сига сварили чудесную уху «по-эвенкийски»: полный котелок рыбы, а воды столько, сколько ее могло войти между кусками. Правда, ухи получалось очень немного, но зато какая это была уха! Хариусов насадили на березовые роженки. От костра пошел  такой аромат, что наши остроушки, усевшись рядышком, прищурили глаза и подняли головы, наслаждаясь запахом. После обеда пошли посмотреть шиверу, но вскоре вернулись. Начавшаяся каменистая россыпь очень затрудняла продвижение. Сели в берестянку вместе с собачками и, работая двумя веслами, поплыли. Перед шиверой скорость течения несколько уменьшилась. Не доезжая до начала бурунов, пристали к берегу и поднялись на вершину ближней скалы. Внизу кипела шивера. Гряда громадных обломков, окаймленная белоснежной пеной, тянулась далеко за середину реки, и только у другого берега виднелся беззубый слив — ворота. Внимательно, по очереди, глядели в бинокль.
    — Мудрый совет дал Олан, — проговорила Лена, когда мы спустились к реке. — Как было бы плохо нам без берестянки. Пожалуй, недалеко бы мы уехали.
    — Я то же самое подумал. И как это мы, бывалые люди, забыли про джавиль?
    Вернувшись к лагерю, мы прикинули расстояние до шиверы. Успеем ли на своем тихоходе пересечь реку? Не затянет ли нас раньше в самую кипень?
 Решили попытаться подняться на шитике хоть немного вверх против течения. Это оказалось возможным только до выхода из заливчика, а дальше хотя и не было большой быстери, но шитик «уперся». Я достал бечеву, шлейки для остроушек, впрягся. Удалось провести щитик вверх по реке метров на двести, и путь преградили высокие скалы. Я сел за весла, и мы медленно начали пересекать реку. Лена умело управляла лодкой, все время поглядывая на приближающуюся шиверу. Тихая часть реки перед шиверой оказалась спокойной, но не такой тихой, как показалось со скалы. Я сильнее налег на весла. Лена теперь не только рулила, но и гребла во всю силу рулевым веслом. Противоположный берег стал приближаться к нам быстрей, чем шивера. У самого берега нас подкарауливала небольшая гряда каменных обломков. Надо было проскакивать поблизости от них, чуть правей. «Чуть правее береговых «зубов»! — донесся голос Лены. Мы пронеслись не более чем в двух метрах от крайнего «зуба», чуть черпнув бортом воды, и  вскоре попали в «толкунцы», обычные после шивер, - грозные на вид, но совершенно безобидные. Впереди была ширь могучей северной реки.
     Приближался вечер. Не по солнцу, а по часам. Солнце в этот период выходит почти на круглосуточную вахту. Плыли не торопясь, недалеко от берега,   приглядывая место для лагеря. У устья большого ручья, в тихой лагуне с песчаной косой и с берегом-«пляжем», решили остановиться лагерем. Поставили легкую походную палатку, Лена сшила ее не из брезента, а из тика, и она, уже много лет служила нам  верой-правдой, и я принялся за заготовку дров.
      — Пройдусь-ка я недалеко по ручью, — сказала Лена. — Дочу с собой возьму.
      Покончив с дровами, я, не разводя костра, тоже пошел по ручью. Не доходя до него, на песчаном отмыве увидел следы крупного медведя-самца. Несколько часов тому назад он подходил к ручью, попил воды, - а потом направился вверх по нему. Я  взглянул на Стота. Он не заинтересовался следами и,  если бы мог говорить, то, наверное, сказал бы только одно слово: «Старые». Стот скрылся в приручьевых    кустах, но вскоре выбежал навстречу, виляя хвостом. Я вместе с ним дошел до еще одного песчаного отмыва. На нем ясно отпечатались следы медведя,  Лены, Дочи и Стота.
   — Так, значит, ты вернулся доложить, что видел  свежие следы хозяйки? Молодец, Стот! Беги к хозяйке и позови ее в лагерь.
   Коротко взлаял, что в данном случае обозначало:  «Приказ понял!», пес побежал выполнять мое поручение. Я знал, что, увидев Стота, Лена все поймет и  вернется. Если же ее что-нибудь очень заинтересовало, Стот принесет записку.
   Я не пошел дальше, а занялся изготовлением  разного размера чумашек. В них можно было замешивать тесто, засаливать рыбу перед копчением, хранить рыбу и испеченные лепешки, и вообще чумашки — это универсальная таежная посуда. Они — не то что эмалированные кружки, из них можно пить чай, не обжигаясь. Надо, чтобы и у собачат была посуда,  а самый большой чуман будет предназначен для  стирки вместо таза. Я знал, что сегодня не успею  сделать полный «сервиз», но во всяком случае запасу бересту и саргу (тоненькие корешки ели или  кедра). Потом эти корешки разрежу вдоль и прокипячу в котелке. Ими и будем сшивать чумашки.
   Но вот послышался лай Дочи и Стота. Тут же  донесся голос Лены, и лай сразу прекратился.
  Увидев, чем я занят, Лена обрадовалась.
   — Я хотела сама этим заняться, но увлеклась  промывкой проб, а тут прибежал Стот. Посмотри,  что я нашла. Пириты.
   Лена достала из кармана штормовки маленький  мешочек. Осторожно высыпанные на ладонь блеснули кристаллики пирита.
   — Завтра пойдем вместе и подальше. А ты что обнаружил?         I
   — Я? Ничего. Ты фартовее меня. А сходить сходим. Только уж очень они маленькие.
  — А помнишь Розовое ущелье? Там тоже вначале были крохотные пиритики, а лотом...
  Я молча кивнул. Как можно забыть то сказочное ущелье.
  Захватив с собой бересту, корешки и подготовленные, но еще не сшитые чумашки, вышли к лагерю. Палатка, лодки, дрова придавали этому маленькому участочку берега обжитой вид, и мы сразу почувствовали себя как дома.
  Надо было подумать уже и об ужине. Оставшейся от обеда рыбы было мало, поэтому занялись рыбалкой. Мы никогда не были заядлыми рыболовами, но в случае необходимости не без удовольствия ловили рыбу на удочку, жерлицами, на блесну. Сетей не любили и не имели их.
  Мы умышленно не запаслись большим количеством продуктов и взяли в долгий путь немного муки, сахара, масла на первое время (потом его должен был заменить свежий рыбий жир. Этот жир приятен на вкус, совсем не то, что аптекарский, от которого «лихотит»). Лепешки будем готовить по-эвенкийски (без масла) и печь их в горячей золе костра, а если вздумаем полакомиться оладьями, то на этот случай у нас есть масло и будет жир. Чай будем пить таежный и разных сортов: брусничный (листья брусники), смородиновый (листья и молодые веточки черной смородины), шиповничий (корни шиповника) и «чагу» (черный березовый гриб из семейства трутовиковых). Когда же начнут поспевать ягоды, «чай» будет еще разнообразнее и вкуснее. Основной едой должна быть рыба во всех видах. Даже будем готовить котлеты из рыбы. Для этой цели мясорубку взяли с собой. Не была забыта и большая сковорода.
   Рыба «плавилась» почти беспрерывно. Нередко с  громкими всплесками вылетали из глубины большие,  если не сказать громадные, таймени и вновь плюхались в воду поблизости от лодок. Создавалось впечатление, что они совершенно не боятся нас.
   Ловили и на паута, и на червя. Если попадала  маленькая рыбешка, ее тут же возвращали реке, оставляя себе только крупную. Не прошло и полчаса,  как прекратили рыбалку. Опять наловили больше,  чем надо было на ужин и на утро. Слишком трудно  было оторваться от этого отдыха-работы.
   — Завтра, сделаем дневку. Побродим по тайге,  сходим по твоему ручью, доделаем чуманы и еще  подзапасем рыбешки. Подкоптим впрок и тогда не  будем терять время на рыбалку. Не везде же так хорошо она будет ловиться, — говорил я Лене, разводя  большой костер-дымокур от окончательно обнаглевших комаров.
   Костер дымил и дым не стелился по земле. «Завтра опять будет хорошая погода», - подумал я, вспомнив, что и «дедовский гигрометр» — еловый сучок не предвещал дождя.
  — Ты готовь ужин — сказал я Лене, — а я попробую поблеснить.
  В легкую лодочку хотели запрыгнуть и остроушки, но я сказал: «Идите к Лене», и они, немного обидевшись, пошли к костру.
  Вечер был погожий. На противоположной стороне реки сквозь прозрачную дымку видны были горы-замки, и палатка, и черный, похожий на громадную рыбу, выбросившуюся наполовину на берег, шитик, и Лена у костра, и остроушки, сидевшие неподалеку от нее, но смотревшие не на то, что делала хозяйка, а в мою сторону. Уж очень им хотелось покататься со мной, но они могли помешать при блеснении. То, что я видел, было так знакомо, так дорого и близко мне...
  Рывок был настолько сильный, что я чуть не выпустил из рук шнур блесны. В тот же момент я сразу уступил тайменю (несомненно, так рвануть мог только таймень) несколько метров шнура и вслед за этим резко подсек. Большая рыбина выпрыгнула из воды, нырнула и понеслась. Совсем близко от берестянки сплавился еще один таймень, больший, как мне показалось, чем тот, который взял блесну.
  Не буду описывать дальнейшей борьбы с «водяным конем», стремящимся на большой скорости перевернуть берестянку… Скажу только что борьба была очень упорной, я мог в любой момент вылететь за борт, и если бы был новичком в управлении берестянкой, то не миновать бы холодной ванны. Когда, утомив и оглушив тайменя, подплавил его к берегу, то у самого уреза воды ждала обеспокоенная Лена, а остроушки, вертевшиеся тут же, встретили меня радостным лаем. Таймень был крупный, почти полутораметровый.
  После ужина недолго посидели у костра, сделали записи в полевых дневниках и легли спать в своем «тиковом домике», забравшись в теплые спальные мешки.
  Утренние часы — самое лучшее время для проведения биологических наблюдений. Завтракать плотно не стали. Выпили по кружке-чумашке холодной ухи, больше похожей на заливное, накормили досыта остроушек оставшейся рыбой, вечером поджаренной на роженках.
  Первый маршрут наметили по берегу вниз по реке. Дочу и Стота решили не брать, чтоб не мешали.  «Ждать!» — сказали им, и они покорно улеглись около палатки.
  Пересекая за ручьем вчерашние следы медведя, Лена сказала:
   — А медведь часто делал остановки, переходил  ручей, возвращался и снова вверх по ручью шел. В двух местах порой. Что-то интересовало его, а что — понять не могу.
  — Не скоро и поймешь. Если это было недалеко от берлоги, тогда понятно, — ответил я и добавил: — А может, удачно поохотился? Переел лосятины. Вот и искал целебных корешков. Мы еще так мало знаем об их зеленой аптеке.
  Больше мы не разговаривали. Шли, внимательно поглядывая по сторонам и прислушиваясь. Шли по галечнику, начавшемуся, сразу за ручьем, после небольшого участка «пляжа», и были довольны, что путь не преграждают каменистые россыпи и скалы. Над рекой клубился туман, слышались всплески крупных рыб, пересвист перелетавших с места на место куличков, голоса таежных пичуг, из которых выделялись песни северных соловьев-дроздов.
  За первым поворотом реки вновь начался песчаный берег. На песке ясно отпечатались следы «босоногого старика» — крупного медведя-самца. Следы были свежие. Это проходил вчерашний знакомец Лены. Начали попадаться следы сохатых — лосей. Лена остановилась: «Смотри!» Между разрывов тумана виден был подплывающий лось-бык. До него было не более двадцати метров. Мы стояли не шевелясь. Вот он подплыл к берегу и, разбрызгивая воду, отфыркиваясь, начал выходить на берег. Вышел. Высоко поднял голову. Замер на несколько секунд. Потом отошел от воды метра на три, приостановился, отряхнулся, плавной маховитой рысью побежал по песчаному берегу и вскоре скрылся в прибрежных кустах.
  — Какой красавец, — вздохнула Лена. — Каждый раз налюбоваться не могу. А они часто здесь переплывают. Вот сколько следов. И старых, и свежих. Мне очень запомнился... — Лена не закончила начатой фразы и повернула голову, к чему-то прислушиваясь. — Ты ничего не слыхал?
    Я отрицательно покачал головой.
    — Вот опять!
    Издалека чуть слышно доносился какой-то странный дребезжащий звук.
    — Ну и слух у тебя - Как у молодого сохатого.
    — На барабанный бой дятла не похоже...
    — Это не дятел.
    У меня мелькнула догадка, и я сказал только одно слово: «Пошли!»
    После каждой остановки звук доносился яснее. Дребезжание с перерывами. Она неслось с участка гари, подходившей почти к самому берегу. Гарь заросла осинками и березняком. Продвигаться бесшумно стало невозможно. Тогда стали подходить так, как подходили к глухарю на току под песню. Как задребезжит, так мы и шагнем. Но звуки были короче последнего колена глухариной песни.  Мы еле-еле, шаг за шагом приближались к источнику звука. «Только бы успеть дойти!» Вот уже совсем   близко. Теперь после каждого дребезжания слышался еще один звук, похожий на тихое ворчание. Еще подвинулись чуточку и среди молодых деревцев увидели расщепленную молнией лиственницу, вернее то, что осталось от нее. А остался скол высотой более двух с половиной метров. Около него стоял на задних лапах медведь. Одной передней ладой он обхватил скол, другой оттягивал, большую расщепину и,   оттянув, выпускал ее из лапы. Возвращаясь в первоначальное положение, вибрируя, она издавала короткий, громкий, далеко не музыкальный дребезжащий  звук. Медведь с явным удовольствием прислушивался к нему, забавно покачивая головой и при этом  негромко рыча.
     — Он еще и подпевает, — довольно, громким шепотом сказала жена, но увлеченный игрой «музыкант» не расслышал. Не прихватил нас и «на нос».
 Наконец медведь закончил игру. Опустившись на четвереньки, потерся боком об свой «инструмент» и  медленно пошел в глубь гари. Мы еще постояли неподвижно несколько минут, потом подошли к сколу.  Моего роста не хватило для того, чтобы дотянуться  рукой до верхнего конца основной дранощепины, на  которой играл медведь.
    — Не поиграть ли хочешь? — спросила Лена. Я  утвердительно кивнул головой.
    — А он не рассердится?
    — Кто его знает, — пожал я плечами.
    Неподалеку лежал ствол поверженной молнией  лиственницы. Рядом были видны толстые сучья. Я  соорудил надежный помост, забрался на него. Взялся рукой за игровую дранощепину, но не хватило силы оттянуть ее. Утвердившись на помосте покрепче,  потянул двумя руками. На этот раз удалось оттянуть  очень немного. Разжал пальцы. Дранощепина задребезжала тихонько и сразу «умолкла». Оттянул еще  раз. Эффект тот же. Лена стояла, внизу около скола  с ружьем в руках в готовности номер один и смотрела не на меня, а куда-то в сторону. Но медведь не  примчался посмотреть на того, кто посмел играть на  его «инструменте». Он, несомненно, слыхал слабое  дребезжание и, наверное, подумал: «Пытается играть какой-то малыш. Ну, пусть забавляется. Маленького  угонять и обижать не буду, хотя он и забрел на мой  участок. Вот был бы большой, тогда дал бы ему как  следует».
   Я разобрал помост, оттащив сучки к лиственнице. Пусть все остается так, как было до нашего прихода.
   Вышли на берег. Шли молча, только Лена все  чему-то улыбалась. Спросил: «Все вспоминаешь?» —  «Ну, конечно», — ответила она. Обычно на ходу мы  не разговариваем, только обмениваемся короткими фразами. Так было и на этот раз. Разговаривать будем дома, в лагере.
     До лагеря оставалось немного больше километра, когда мы решили проверить, не забыли ли наши четвероногие друзья одного из сигналов вызова. Разрядив ружье, я подал этот особый сигнал. «Давай спрячемся», — предложила жена, и мы побежали по гальке в ближайшие кусты. Остроушки неслись во весь мах.. С полного хода проскочили наш сворот, но тут же прихватили наши свежие следы и, взяв нас «на нос», вломились в кусты, радостно повизгивая, подскакивая и стремясь хоть разок лизнуть в лицо.
     —- Будет, будет, — ласково отмахивалась от них Лена. — А вы ведь не знаете, что слышали и видели мы. Будь вы с нами, и не удалось бы нам посмотреть  на это исключительно редкое зрелище. Доча и Стот, сразу остепенившиеся, слушали, что говорила им хозяйка, и, конечно, ничего не поняли, кроме одного слова: «Будет».
     — Я, родной,— Лена повернулась ко мне,— первый раз видела медведя-музыканта.  Вряд ли удастся -  такое увидеть еще раз...

Дикие камни
   - Ну и затаили это веселенькое зимовье, - сказал я вслух, снимая тяжелую понягу и садясь на ветровальную лесину. Второй день выслеживаю еле приметную тропочку, вернее то, что когда-то было ею. И тес (зарубка на дереве) проложен затаенный. Идти по нему еще трудней, чем по эвенкийскому. Бесчисленное количество раз терял тропу, обходя лесные завалы, и вот теперь, когда, по всем расчетам и приметкам, должна быть близко избушка, тес исчез, и все поиски оказались безрезультатными.
  Вплотную надвинулись вечерние сумерки, а тут еще вдобавок повалил снег. Подбежал Чум-Чок. Он устал, несомненно, больше меня, но не хотел устраивать себе лежбище, а положил свою красивую голову мне на колени.
   — Что? Надоело так идти? И мне надоело. Вот посижу маленько и потопаем из этого сырняка. Пойдем до первой сухой лесины и будем на ночь устраиваться.
  Услыхав слово «пойдем», он как растаял в темноте. Поднялся и я. Сиди не сиди, а идти надо. Чем скорее найду место для ночлега, тем лучше.
  Хотел было идти прежним направлением, которое указывала последняя, оставшаяся далеко позади затеска, но тут вернулся Чум-Чок. Похоже было на то, что он звал меня, и я пошел по его следу. Пристально приглядываться к его следам мне оказалось не нужно. Видя, что я иду за ним, Чум-Чок не убегал далеко вперед, а шел медленно. Возвращался. Проверял, иду ли я за ним, и. снова шел впереди. Так дошли до большого ветровала. «Вот и дрова, — подумал я, — хотя и не ахти какие, но гореть будут. Обойду завал и место для ночевки приглядывать буду».
  Почти сразу за ветровалом оказался ручей. Это был последний основной ориентир. «Тропа через ручей идет. Ручей приметный. Не стынет в лютый мороз. Роднички его питают. А на той стороне, за таежкой — борина. За ней и избушка», — вспомнились  слова деда Власа.
   Пересек узкий ремень черной приручьевой тайги  и вышел на кромку соснового бора. Чум-Чок опять  оказался рядом и звал дальше. Поднялся на небольшой угор, и как будто из-под земли выросла избушка.
   «Молодец, Чум-Чок! Привел хозяина», — ласково  потрепал я своего верного остроухого друга.

  В охотничьей избушке, близ устья речки Водозимы, впадающей в Подкаменную Тунгуску, жили охотники с Ангары. Старый таежник дед Влас и два его внука. Проверяя деятельность охотничьих бригад на местах промысла, я пришел и их проведать. Избушка была хорошая, теплая, уютная. После дня пути хорошо было отдохнуть в ней у приветливых таежников, а поужинав, сидеть у печурки и слушать деда Власа — хорошего рассказчика. Да ему и было о чем рассказывать. Разговор шел о хребте Ломоносе. Меня интересовало это отдаленное таежное ухожье, в котором он раньше промышлял с сыновьями. Но после того, что произошло там, вот уже более пяти лет туда никто не заглядывал. Тот случай как бы наложил «вето» на этот промысловый участок.
  О том, что случилось там, правдивее всего мог рассказать только дед Влас. Но мне говорили, что он очень не любит об этом вспоминать, И все же я попросил старого таежника рассказать о том, что произошло в этой тайге.
  — Не к ночи это рассказывать, не к ночи это слушать, но, коль просишь, уважу тебя, хотя и не люблю вспоминать такое. — Внуки деда Власа ближе подсели к нам. В избушке — полумрак. Наши фигуры, освещенные маленьким огоньком коптилки, отбрасывали расплывчатые большие тени на стены.
   В единственное оконце глядела темная ночь, В  ожидании рассказа молчали мы, молчала тайга, как будто и она приготовилась слушать старого охотника. Только слегка потрескивали дрова в печурке. Дед  Влас вновь раскурил трубку.
   — Ноне весной будет шесть годов, как уснул  Петро. Сын мой. Вот и остались мне в наследство, — старик горько усмехнулся, — они двое — внуки  мои — Ванюшка да Ермилка. Ране я владел той тайгой с сынами: Егором и Петром. Далековата ломоносовская тайга от дома, верст не менее трех сотен будет. Но зато просторная, хорошая. Года не было, чтобы белка в ней не родилась. Приволье ей там, да не  только ей, а всякой таежной животине. Да и мы все трое не промах были. Удачливые. Промышляли ладно. Сыны обещались: «Как с дюжбы, батя, станешь  сходить, плашничек тебе оборудуем. Будешь тогда,  похаживать по путикам, бельчишку собирать, а мы  с собаками поодаль белку подстреливать».
   Да неугодны, видно, оказались мы хозяину той  тайги. Первого предупреждения от него не понял я.  Это тогда, когда заломил Егоршу громадный медведище. Не впервой нам в одиночку черного зверя на  берлоге добывать, а тут заломил его зверина. Как дознались потом — осеклось у Егорши ружье. Не спалило. И собачки его выручить не смогли, а были —  лучших желать нельзя. Как уж там дело было — никто не знает. Лыско один тогда чуть живой к нам добрался. Только и жизни у него осталось, чтобы меня  с Петром на то страшное место привести. Привел нас,  лег рядом с тем, что от хозяина, значит, от Егора,  осталось, и больше не встал.
   — Батя, — сказал мне тогда Петро, — может  уйдем из этой тайги. Может, не угодны мы хозяину  этих мест.
    Погордился в ту пору я; «Никуда не пойдем из этой тайги. Не сумлевайся. Хозяином теперь я здесь. Так-то». И каждый год, как приходило время промысла, я и Петро в свою ломоносовскую тайгу заезжали. И будто все ладно шло. И ничем не оказывался тот, настоящий хозяин. Но пришло время, и трудно стало мне в такую даль забираться и по крутякам карабкаться. Приглядел вот это место, а Петре, осмелев, попросил оставить ему старую тайгу.
    — Я, батя, ладную избушку срублю, с лабазиком. На борине, что ниже по ручейку от нашего голомо (дощанки). Потихоньку и плашничок заводить буду. Может, когда и ты ко мне наведаешься. Мне не любо стало голомо после того. Как ночую в нем, все брат с ума не идет. Другой раз, сам знаешь, недалеко от голомо ночевал, лишь бы в него не идти. А тебе, прости, правду не говорил. Не хотел тебе свою  думу да тоску передавать. Всякие причины выдумывал.
    Ну коль так дело обернулось, не стал я возражать Петру. «Владей той тайгой, сын», — только и сказал я в ту пору.
    А Петро как сказал, так и сделал. Только плашник не завел. Не успел. Все звал меня новую избушку посмотреть. Пожить на борине. А я отвечал; «Вот обживешь ее, новоселье справишь, тогда, может, в гости к тебе соберусь».
    А борину ту знал хорошо и сам не раз на нее поглядывал, но привык к старому голомо и лучшего жительства мне тогда не надо было. И ладно еще то, что в ту осень не взял Петро, как ране хотел, в тайгу ребятишек. Я его отговаривал, и согласился он со мной.
    — И верно. Малы еще в такую даль забираться. Пусть еще подрастут, — сказал он, как в последний раз отъезжал в тайгу. Промышлял Петро по нашей таежной вере. Пока не выпали большие снега да не  ударили крепкие морозы, ходил он в отдалении от  борины. Ночевал у костра, там, где ночь пристигнет.  «Под белкой», — так говорим мы. А как вывалят  снега да стукнут крепкие морозы, тогда промышлять  будет от постоянного жительства, значит, теперь от  избушки, возвращаясь на ночь в тепло. Собачка у  него была на славе. Рослая, сильная, чутьистая, что  волк. Нарадоваться на Черню не мог.
   Раза два в ту осень выбегал Петро сюда, ко мне.  Промысел удачный был. Прибежит, оставит шкурки  переночует и опять в свою тайгу. Петро у меня могутный был. Силой бог не обидел и нрава спокойного. Жить бы да радоваться.
   Дед Влас замолчал. Молчал долго. Потом медленно поднялся, подошел к оконцу и стал смотреть в ночную темь. Днем из окна был виден хребет Ломонос. Мне стало жаль старика. Как видно, былое не потеряло своей остроты. Тягостное молчание наступило в избушке. Но вот также медленно отошел дед Влас от окна.                           
   — Ишь, темнища какая. Как в ту ночь... О ту пору мороз страшенный был. С вечера накалил я каменку ладно. Попробовал на верхние нары забраться — терпежу нет. Улегся на нижние. И тут жарковато. Лежу, а сна нет. Всякие думы лезут в голову, а пуще всего думаю о тех, кто в дороге сейчас, в этакий мороз. А еще только вечер, хотя и поздний. А что в ночь да на солнцевсходе будет. В тайге пальба идет. Лопает от мороза кора на деревьях. Поднялся я. Приотворил дверь. Кликнул собачек. Хоть закутки им ладные наладил, - но пожалел их. Пусть хоть такой мороз переспят в избе. Да и мне не так тоскливо будет. Помешкали собачата у порога. Не сразу, видно, поверили такому счастью. Потом мигом юркнули под нары. Улеглись. Лег и я, а сна нет и нет.
 Как-то, думаю, Петро сейчас. Ежели на сендухе (ночевка у костра в тайге) да дрова плохие — беда. Успел ли в свое зимовье прийти? Справил ли новоселье? С мыслями о Петре и задремал. Сквозь дремоту слышу — заворчали собаки. Пробудился я. Кто-то, теперь и я услыхал, подошел к избушке. Вот снег с обутка обивает. Зажег коптилку. Приговорил собак… Соседи по тайге оказались.
    — Счастье наше, — говорят, — что не так далеко от твоего зимовья, дед Влас, темнота, нас настигла. Ни почем не дойти бы нам в этакий мороз до своего жилья, а на сендухе спасенья бы не было.
    Оказалось, что собаки у них угнались за зверями. Из слуха ушли, а тут темнота навалилась вместе с морозом.
    — Ладно, — говорю, — что ко мне завернули, а то что-то мне сегодня шибко тоскливо. Вот даже собачек в избу пригласил. Сейчас горячим чайком душу отогреете. — Попили чайку, подзакусили и повеселели ребята».  Поговорили еще маленько и улеглись. А мороз все крепче и крепче. Быстро уснули ребята.  Уснул и я. Пробудились от лая собак. Вскочили все разом. Собаки гремят у самых дверей. «Неужто набозень-шатун проведать пришел», — подумал я. А ружья у всех снаружи у дверей на спицы подвешены. Цыкнул на собак, а они все едино к двери на приступ лезут. «А ведь неладно делаю. Коль набозень — одна теперь надежда на собак». Белым клубом влетел мороз в избу, когда я быстро и широко распахнул двери. Мигом Выскочили остроушки за дверь и сразу притихли. Значит, свой и кому быть, как не Петру. Схватил шапку и шагнул через порог. Ничего разглядеть не могу. Копоть, туман, звезды и  те еле видны. Только чувствую, какая-то собака руку мне лизнула. Кликнул собак и в избу обратно. Почуяло сердце неладное. Так и оказалось. Из тайги  прибежал Черня. Но не стал Черня в избе сидеть.  Шибанул грудью дверь. За ним и мои собаки подались. Знал я, что не бросит Черня хозяина. Весть  Черня дал. Где-то близко Петро. Что его в такой  морозище в дорогу позвало!? Но размышлять было  недосуг. Наскоро оделись и из избы вышли. Прислушались. Кроме треска деревьев да шороха от нашего дыхания ничего не слышно. Схватил один из ребят со спицы ружье. Стрелил. По таежной вере ответный стрел должен быть. А стрела нет. Нет и собак. Побежали к яру, а нам навстречу Петро, ввалился в избушку. Без шапки, без рукавиц, в рубахе. Засветил коптилку. Страшно на него смотреть. Тут начали его растирать.
  Сперва молчал. Ни звука. Потом зубами скрежетать стал. Поморозился он крепче крепкого. Как еще дошел!? Маленько начал согреваться, а тут кашель его забил. Есть не стал. Попил только чаю. Лег навзничь на нары и тотчас уснул. Так ничего и не сказал, а мы, знамо, и не расспрашивали.
  Поглядели мы на него, как развидняло, и не узнал я его. Лежит страховище, а не Петро. Лицо, руки громадные стали. Цвета и не скажешь какого. Кровоподтеки, как бил его кто-то. Распух шибко он. Ладно, что было припасено медвежье сало. Как пробудился, опять только чай попил. Ведь сам поднялся и за стол сел. Пальцы не владеют, так двумя руками кружку держит. Тут, за этим столом, и рассказал он, что в тайге с ним приключилось. Еле шевеля распухшими губами, говорил тихо, медленно. И голос не его был. Будто не Петро говорит, а кто-то другой...
  Не задавая вопросов, не перебивая, слушали мы деда Власа, и когда он замолк, дорассказав все, что поведал им Петро, и наступила тишина, неожиданно под окном завыла собака. Ваня и Ермил испуганно переглянулись.
     Собака продолжала выть. Дед Влас вышел из избы. Вой окончился так же внезапно, как и начался. Старый охотник вскоре вернулся.
     — Это Черня, но не тот, — сказал он, заметив мой вопросительный взгляд. — Тот недолго жил после Петра. Этот Черня тоже собачка всех мер, только временами что-то неладное с ним. Воет, да так нехорошо. Петро и вспомнится. А вот выйдешь, приласкаешь, и успокоится собачонка.
      Была глубокая ночь, когда мы легли спать. Но долго еще я не мог заснуть. Не спал и дед Влас. Не спали и ребятишки. Они шептались. Мы же лежали молча.   Молча вертелись на своих лежбищах. Молча курили. Утром покормил Чум-Чока, подкрепился сам на дорогу и, поблагодарив деда Власа за гостеприимство, собрался в путь, конечно, сказав, куда иду.
      — Так ты туда!? В Проклятое? А найдешь ли? — и на прощанье старый таежник рассказал мне все приметы пути, добавив, что после того, как прибежал  Петр из своей избушки, никто в ней не бывал и той тропой не ходил.            
      — Тропу, поди, крепко заломило. Не закружай. Хорошо, если к ночи на вторые сутки дойдешь. Петро и то приходил на второй день к полудню. Тропа  ему ведь хорошо знакомая была, да и подчищал он ее. Только единый раз, в ту ночь, шибко быстро прибег Петро из, проклятого зимовья. А может, не стоит  ходить? — вскинул на меня глаза добрый, заботливый старик — Как бы с тобой неладное не приключилось. Тревожно мне, парень, будет.
      Я успокоил деда Власа: «Все ладно будет. Не тревожься. А за все спасибо тебе еще раз. Спасибо большое, таежное. Дней через десять вернусь. Похожу по Ломоносу. Тайгу проведаю».

   В то время я был еще молод и, как говорят таежники, - дюжой. И, конечно не верил ни в какую чертовщину. Надо было во что бы то ни стало доискаться до истинной причины, заставившей Петра бежать из богатой пушным зверьком тайги, и этим самым убить миф «о проклятом зимовье» и о «хозяине» тайги. Говоря образно - открыть семафор в тайге хребта Ломонос.
   Когда уже был на другом берегу Подкаменной, я  оглянулся. Дед Влас все еще стоял у спуска к реке.  Прощально махнув рукой, я скрылся в тайге.

   — Первым делом, Чум-Чок, сходим за водой. Потом надо будет подзапасти дровишек, а сейчас — и  остановившись перед полуоткрытой дверью, снял  винтовочку и понягу. Отряхнувшись от снега вошел  в избушку. Развязал понягу. Достал и зажег свечу  Огляделся. Да, как видно, после Петра никто не бывал здесь Все осталось так, как было при нем. Под  нарами большой запас дров. В противоположном  углу от каменки лежала поняга. От белок, что когда-то были привязаны к ней, почти ничего не осталось  если не считать несколько косточек да черепов чисто-начисто обглоданных мышевидными. На спице  около каменки остатки того, что было шапкой. На полу валялись клочья, по-видимому, от варежек. В изголовье ближних к каменке нар лежала однорядка (подобие суконной куртки). Над ней тоже основательно потрудились мыши. На столике у оконца погрызенный чумашек (маленькая коробочка из бересты из которой обычно в то время охотники пили чай). Солдатский котелок лежал на боку около каменки. Два других, побольше первого, лежали под вторыми нарами. Около дверей, в углу, - топор.
  Чум-Чок не вошел в избушку. Он стоял у порога и внимательно следил за мной. Дровами, что были в избушке, подтопил каменку. Открыл дымоволок и, взяв свой котелок, пошел в сопровождении Чум-Чока к ручью. Вернувшись, наладил таган, сходил в избушку за дровами и разжег костер на том месте, где когда-то разжигал его Петр, При свете костра увидел ружье Петра — шомпольную малопульку. Винтовочка сохранилась хорошо и почти не заржавела. Тут же висела пороховница, пистонница и кожаный мешочек с пульками.
  В избушке было еще прохладно. Дым вываливал не только в дымоволок, но и в двери. Подбросив дрова в каменку, вернулся к костру. В котелке закипела вода. Сходил за мешком с сухарями и в корытце — кормушке, выдолбленной Петром для Черни, залил сухари кипятком, положил кусочек масла. Ужин для Чум-Чока был готов. Пообещав ему потом, сварить суп из бельчатины, пошел еще раз за водой. Теперь для чая себе. Подвесив на таган котелок, сел за обработку белок, попутную добычу этого дня. А когда закипела вода, заварил таежный чай — пучок брусничника, набранный тут же, недалеко от костра. В корытце тем временем остыла сухарная каша Чум-Чока, и мы приступили  к ужину. А поужинав, сидели  у костра (Чум-Чок, правда, лежал в отдалении) и  ждали, когда протопится каменка. После нелегкого  перехода очень хотелось спать. Вспомнив, что еще не  запас пихтовых лапок, взял топор и пошел в приручьевую тайгу. Принес целую охапку мягких, душистых веток пихты на «перинки» себе и Чум-Чоку.  Тем временем каменка накалилась. Дрова прогорели,  и можно было готовить постели. В избушке стало  очень тепло. Дров под нарами было много, и поэтому  заготовку их впрок отложил до утра. Где-то у Петра  должна быть пила. Может, он ее подвесил под лабазом, но к нему я еще не ходил. Убрав старую подстилку, подмел в избушке. Настелил свежую пихту Чум-Чоку под своими нарами. Приготовил постель, и  себе. Снял обуток, подумав при этом: «А что было бы, если бы Петр тогда тоже снял «лосинки»? Погиб бы в ту ночь в тайге. Да и так прожил только до весны. Ведь не застудил, а, наверное, отморозил верхушки легких. Действительно могутный, дюжой был Петр».
   Подстелил в изголовье куртку и лег. Было жарко,  и поэтому я не закрыл дымоволок и приоткрытой  оставил дверь. Лежал, а сон не шел. А совсем недавно так хотелось спать. Красно-малиновые угли еще  светились, и отсвет от них падал на стену избушки.  Поймал себя на том, что мысль все время возвращается к Петру, и почти дословно вспомнил пересказ  деда Власа о том, что он услышал после той ночи от  Петра: «Как учил ты нас, батя, так и промышлял.  Ночевал все на сендухах, а к избушке наведывался  редко. Тогда, когда сухарики да соль кончалась. Прибегу, захвачу с лабаза что надо, оставлю в нем шкурки, а пока греется чаек на костре, дровец в избушку  ношу из поленницы, что сложил в ту пору, как зимовье рубил, али починкой занимаюсь. На последней  ночевке решил, коли по всем приметам быть в скорости крепкому морозу, пришла пора в избушку подаваться, новоселье справлять. Далеконько последняя моя сендуха была, да с промыслом идти, сам знаешь, какая тут ходьба. Только на закате солнца  подошел к избушке. Деревья в то время начали постреливать. Помню, подумалось мне тогда: «Ладно,  что вовремя сюда пришел. Знатный морозище будет».
   Накалил каменку как следует. Первый нажог ей  даю. Пока каменка топилась, наладил из пихты подстилку себе и Черне. Чай вскипел на костре. Что-то  устал в этот день, а как забрался в избушку, тут меня в тепле и вовсе приморило. Не стал даже сразу  обрабатывать бельчишку. Решил попить чайку да маленько вздремнул. Покормил сухариками Черню. Прилег и мигом уснул. Пробудился оттого, что холодом потянуло. Гляжу, дверь приоткрыта, и звезды  видать. Яркие такие, подмигивают. Черни в избе нет. Прикрыл дверь. Подождал немного. Что-то собака не просится в избушку. Может, не поглянуло на новоселье, да и не привычен он был в жилье ночевать. А мороз страшный. По тайге только щелкоток ходит.  Жалко стало Черню. Приоткрыл дверь. Позвал. Подошел Черня к порогу, а в избушку никак не идет.   Рассердился я. — Ну коль так, то и ночуй на морозе. Промерзнешь, небось попросишься. — И сызнова лег. И что-то занедужилось мне. Голова стала тяжелая. Глаза выламывает. Еле смотреть могу. Выпил еще чайку. Будто легче стало, и задремал я. И слышу сквозь дрему — завыл Черня, да так страшно. Не бывало еще с ним такого. Пробудиться хочу и не могу, а от воя его мне не только страшно, а жутко стаяло. Ведь не трус я, сам, батя, знаешь. Все же пробудился я. Прикрикнул на него. Закрыл глаза... и слышу, кто-то шарит у дверей, как будто ручку найти   не может. А тут опять завыл Черня, но уже не у самой избушки, а как у ручья. А в ушах шум откуда-то взялся. Лежу. На дверь смотрю и слышу: «Войти-то можно?» Голос глухой, с подвывом. «Чего спрашиваешь? Аль не знаешь, что в тайге про такое не спрашивают?» А тот за дверьми опять: «Войти-то можно?» С трудом сел я на нары. Голова совсем дурная, кружится. Лихотить начало. И толком ничего   сообразить не могу. Помню только, что ответил я, да так громко: «Какой леший тут? Чего спрашиваешь? Входи, а то ведь замерзнешь у дверей?» Дверь потихоньку открылась, и на коленях влазит в избушку  человек не человек. Не поймешь. Лицо большое, красное, страшное, все обросшее, а глаза горят как уголья. Глядит на меня. Ощерился. А руками в каменку лезет. В каменке жар такой, что живьем сжариться можно. И спрашивает еще: «Погреться-то можно?» Тут меня совсем ужас взял. «Да грейся. Чего все спрашиваешь?» — отвечаю. А он все глубже в каменку руки сует. Смотрю на него, а он на меня. Тянет лицо свое страшное ко мне. Сверкает глазами. А потом как захохочет, да так дико. Индо иней на спине у меня вырос.
   «Не видал, Петро, хозяина, так погляди». Тут совсем меня из ума вышибло. Вскочил с нар. На ногах еле стою. Он все ближе и ближе ко мне движется и стал чуть ли не во всю избушку. И тут, не помня себя, бросился я из зимовья. Бегу не оглядываюсь, а сзади он с диким хохотом несется. Мне бы передохнуть. Мороз жжет как огнем, а он сзади. Вот-вот поймает. Не люб я ему, видно, за то, что в тайге его жить обосновался. Сперва на брата зверину страшенную напустил, а, теперь и меня к краю жизни гонит. Бегу. Некогда дух перевести. Задыхаться начал, а он тут как тут. В полхребте был я уже, как он поотстал. А мне бежать уж мочи не стало. Весь мокрый от пота, а рук не чую. Лицо как чужое. И бежать не могу, а пойду пешком — замерзаю. Сон на меня навалился. Хотел уже лечь. Все равно, думаю, один конец. И стало мне себя нисколечко не жаль, а вот сынов моих... Вот из-за них-то и не велел себе лечь. А тут он опять подкрался. Откуда еще силы у меня взялись. Опять побежал. Вижу: уже близко река. Тут я обессилел вконец. Сел в снег. Прислонился к лесине. Будь, что будет. Помню сказал еще: «Простите, сыны, отца своего». И стал я засыпать. И знаю, что это конец. И тут чувствую, что кто-то тычется мне в лицо. Открыл глаза... а это Черня. Скулит, как плачет, а сам мордой в лицо тычет. Очнулся я. Кой-как поднялся. Еле-еле реку перешел. На угор уже не помню, как поднимался. К твоей избушке, батя... Коль живой останусь, ноги моей больше не будет в этом проклятом хребте, и в проклятое зимовье больше никогда не вернусь. Пропади все пропадом. И ребятам своим век закажу не бывать там».
  Вот и весь рассказ Петра, пересказанный мне дедом Власом.

  «Хозяин тайги». «Проклятое зимовье». Тьфу! Какая чушь! Я лежал с закрытыми глазами и думал: «Что же все-таки произошло с Петром»... Потом мысли перепутались, и почудилось мне, что я куда-то проваливаюсь. Хотел вскочить, но страшная тяжесть придавила меня. Хотел открыть глаза, но не мог. Резкими толчками кровь стучала в голову. И вновь ощущение падения. Потом неподвижность и тишина. Что-то холодное прикоснулось к руке. И сквозь нарастающий шум и звон в ушах услышал тоскливый, громкий вой Чум-Чока. Скрипнули двери. Кто-то вошел или вышел из зимовья. Громадным напряжением воли заставил себя подняться. Шатаясь, добрел до двери. Они были открыты ровно настолько, чтобы мог пройти Чум-Чок. Переступил порог и, чтобы не упасть, прислонился к косяку. Рядом стояла моя верная остроушка.
  «Все теперь понятно, собачка ты моя хорошая! Ладно, что успели выбраться из избушки. А то бы не быть живыми. «Напились» мы с тобой от каменки крепко. Тебе не так много, к моему счастью, досталось, а я хлебнул как следует. Много, видно, «дикого камня» в каменке.
  На свежем, морозном воздухе стало мне легче, но еще сильно кружилась и болела голова. Подошел к потухшему костру. Тут я оставил топор около ранее принесенных из избушки дров. Спички были в кармане. Разжег костер. Заставил себя войти в избушку и принести еще дров. Сходил в нее еще раз и захватил одежду, котелок, продукты.
      «До утра больше в избушку не пойдем. Будем, Чум-Чок, ночевать у костра. Вот отдышусь, соберусь с силами, сходим за дровами. Тут бор. Найдем хорошую сушину, а то этих дровишек ненадолго хватит...»
      Скоро костер пылал. Темнота попятилась от яркого света. Сходил за пихтой. Подстелил Чум-Чоку и себе лапника побольше. Земля еще не успела оттаять от костра. Очень захотелось горячего, горячего  чая. Принес воды. Повесил на таган котелок. Поглядел на часы, стрелки приближались к 12. «Ну вот, Чум-Чок! Мы еще встретим с тобой Новый год, а  могли бы и не встретить. Фартовые мы ещё!»
     Вместе с Чум-Чоком сходили еще раз к ручью,  и я зачерпнул полную кружку кристаллически чистой воды. И ровно в двенадцать ночи я ее поднял за тех, кто в пути!
    
   ...А утром разобрал каменку, выбросив «дикие камни» с медным колчеданом.

По щучьему велению
      Говорят, снег идет, но этот снег не шел. Снег падал. И снежинки были необычно большими но несмотря на это, все такими же нежными, ажурными звездочками. С беспросветного неба летели пушистые комочки, и они падали, как хлопья ваты. Впереди невозможно было что-нибудь разглядеть сквозь белесую мглу, но надо было идти, и мы шли...
     Далеко позади осталась глубинная фактория Комнэ. Сто шестьдесят километров по таежной тропе мы легко, должны были пройти за пять-шесть дневных переходов. «Как вперед знать будешь», — вспомнились слова старого эвенка Анырчи, сказанные на прощанье. Вспомнились уже несколько дней назад, когда подошли к броду на речке Комнэ. Брода не было. Где-то в низовье «перехватило» речку, запрудило, и  перед нами, вспениваясь о вершины обледенелых камней, разбросанных по всему руслу, стремительно неслась черная вода, позванивая и шелестя льдинами. Да, было о чем задуматься. Переправа на плоту через эту кипень исключалась, хотя поймал себя на том, что все же выискиваю глазами сушину. Но на наше счастье, ее поблизости не оказалось. Но и жить здесь, на берегу, и ждать, когда «пустит» нас на ту сторону буйная таежная красавица, мы не могли. Решение было принято одно: идти к вершине реки. И пошли, продираясь сквозь береговые заросли, чащу. Шли и надеялись, что за следующим поворотом речки представится возможность перебраться на другой берег. Но только в самом верхнем течении, с большим риском перепрыгивая с камня на камень, нам удалось это осуществить. К вечеру третьего дня мы подошли к Туколонне. Эта речка оказалась ехиднее Комнэ. Та просто не пустила, а эта заманила.
  После того, как я нырнул под предательский лед, а вынырнув, схватился за палку, протянутую мне Еленой, и утащил ее к себе, мы все же чудом вскарабкались на обледенелый берег. После этой «ванны» стали более осмотрительными, возможно, даже излишне. И хорошо еще, что у нас сохранились аварийные спички в непромокаемой упаковке.
  И опять многокилометровый путь, теперь к верховью Туколонны. И еще потеряно два дня, но теперь мы на «своей» стороне. Впереди больше нет речек, могущих преградить путь. Но впереди еще около шестидесяти таежных километров. Это «пустое нет», как говорят северяне, но сухарей и сахара, этих основных продуктов, уже не было, хотя мы и начали урезать паек с ночевки у брода, когда было решено идти к вершине Комнэ. Да и то, что мы ели после неудачного первого форсирования Туколонны, нельзя было назвать сухарями. Это было кашеобразное месиво, но все же пища. А сахар? Сахар подсластил воды ехидной речки. Соль - подсолила. Обычно в короткий, немногодневный путь не берешь разносолов, тем более, что почти всегда выручали ружья, и хотя одно осталось на дне речки, для второго, которое Елена успела сбросить с плеча во время «спасательной операции», не было работы. Как назло не встречалось никакой дичи. Все как вымерло.

   — Еще подтянем потуже пояса и потопаем побыстрее. Теперь мы совсем налегке и за двое суток дойдем, — сказала Елена.
   Сказано — сделано. Это было ранним утром, а когда развиднело, начал валить снег. И не было ему конца и края.
   ...Прошли в этот день не более десяти-двенадцати километров. То, что было тропой, сейчас только угадывалось. Снег в хребте был и до этого снегопада достаточно глубок. Много времени и сил отнимали обходы сломанных и вывороченных с корнями деревьев после последнего ураганного ветра. В ту штормовую ночь деревья ломались, как спички. Ладно еще то, что место для ночевки было предусмотрительно выбрано в еловой чаще. Иначе быть бы большому несчастью.
  Снег падал и падал. Сидеть у костра было просто скучно. То и дело надо было подкладывать сухие дрова, превращающиеся очень быстро в мокрые. У слабых, трепетных языков огня невозможно было ни обсушиться, ни согреться.
  — Знаешь что,— предложил? я,— чем так сидеть и глядеть наподобие костра, пойдем потихоньку, устанем буровить снег, разложим огонек, посидим, передохнем и потопаем дальше. Так и добредем до избушки.
   — Пойдем, — согласилась она.
  От излучины небольшого притока Туколонны, где мы остановилась на ночевку, тропа шла вдоль него, так что даже в такую ненастную ночь мы не рисковали сбиться с основного направления. В вершине этого притока, на одной из отшибин, охотничья избушка. До нее было не более десяти-двенадцати километров. Не будь этого снега, мы засветло дошли бы до нее, и, может быть, на наше счастье в избушке уже живет охотник.

   ...И мы пошли. Было очень трудно идти по глубокому снегу. Отдыхали сидя на ветровальных деревьях, плотно прижавшись друг к другу. Так было теплее. Даже дремали. А когда начинали зябнуть — шли дальше. Эти остановки и дремота привели к тому, что я уже не мог сообразить, сколько мы прошли и сколько километров осталось до избушки. И только тогда, когда подошли к маленькому распадку, вспомнил это место. До избушки было не более пяти километров. Это нас подбодрило, но ненадолго. С каждым шагом все трудней и трудней было идти. Опять сели передохнуть, и когда начал дремать, мне послышался отдаленный взлай собаки. Дремоту как рукой сняло. Долго прислушивался. Ни звука, а когда вновь приморило меня, опять послышался взлай.
  — Лена! Ты ничего не слышала?
  — А!? Что!? - встрепенулась она. Я повторил свой вопрос. Нет, она ничего не слышала. Теперь мы прислушивались оба, но кроме монотонного шороха падающего на деревья снега, ничего не было слышно.
  — Я сильно озябла. Пойдем!
  И мы опять пошли. Шел и думал: «И откуда только у нее берутся силы, когда мне, мужчине, уже невмоготу».
  Но есть предел всему. Когда, по моим расчетам, до избушки оставалось не более трех километров, Елена сказала: «Я очень устала. Давай отдохнем подольше, — и, помолчав, добавила, — у костра».
  На наше, на этот раз кривое, счастье, мы оказались в окружении сыролесицы. На сколько она протянулась — «как знать будешь». Ни одной сушины не нашел я. Ни одной мало-мальски пригодной колодины. Пока бродил в поисках дров, Лена до земли расчистила небольшой участочек. Вернулся с трухлявой березой.
  Костер долго не хотел разгораться и горел очень плохо. Чад да копоть. Еще раз пошел за дровами. Принес немного сухих тоненьких елушек, и опять ствол трухлявой березы облепленный подковками полипоруса - гриба-трутовика.   Попутно наломал пихтовых веток. На них мы и устроились около огонька. Снежные хлопья падали реже, и реже сердито шипел костер. Опять начало клонить в сон.
   — Вот что! Ты только не спи, а я пойду до избушки. Авось хоть сухариков принесу да и дорогу протопчу.
  —  Хорошо. Иди. А я постараюсь не заснуть.
  И я пошел, оглядываясь на отсвет маленького костра. Шел и напрягал память, силясь вспомнить приметы той отшибины, в вершине которой стояла избушка. Один всего раз был в ней. Года три тому назад.
  «Того и гляди, еще и избушку не найду», — закрадывалась тоскливая, тревожная мысль. «Да и долго ходить нельзя. Вдруг заснет Лена. А это же гибель».
  Вот и отшибина. Пригляделся. Нет, не та. Эта поросла темной тайгой, а на той — тайга светлая. Листвяги. Еще пересек одну темную отшибину. И. наконец-то тайга поредела. Громадными, высоченными колоннами стоят лиственницы. Где-то тут и избушка.
  Но не светилось приветливым, манящим огоньком окошко. Не вился дымок. Незаметно было никаких признаков, говорящих, что в избушке есть человек.
  Зашел в сени. К дверям прислонена палка. Значит, никого нет в зимовье. Зашел в избушку. Чиркнул спичку, другую. Пусто. Ни одного сухарика не нашел и под опрокинутым на железную печурку котелком. Под ним лежал только коробок спичек.
  Я помнил, что около этого зимовья лабаза не было. Но, может быть, охотник сделал. Обошел избушку раз, другой. Лабаза не было. Его бы разглядел в редком листвяге. Обязательно разглядел бы.

  И я побежал обратно. Не пошел — побежал. Мне казалось, что прошло много времени с тех пор, как оставил у горе-костра свою спутницу. Перед глазами встала картина: костер не горит. Сжавшись в клубочек, лежит на холодной хвое Лена. Падают хлопья снега. Падают на лицо и не тают.
  Спрямляя путь, спотыкался о невидимые в темноте и занесенные снегом колдобины, сучки. Падал. Вскакивал, бежал, ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Опять падал, опять вскакивал и бежал, бежал.
  Слабо теплился огонек костра. Лена сидела на мягкой пихтовой хвое. Я стоял перед ней, вытирая лицо, мокрое не то от снега, не то от пота. Стоял и улыбался.                
  — А я еще нашла одну березку. Такую же. И вот видишь, маленько горит, — такими словами встретила она меня. — Садись. Отдохни. Ты ведь так устал. — И ни слова не сказала о том, как хочется ей есть, не спросила — где же хоть маленький сухарик.
  — Какой тут отдых. Пойдем отдыхать в избушку. Между прочим, там никого и ничего нет.
  — А я, откровенно говоря, думала, что ты в такую погоду, в бесследье, и избушку не найдешь, а не только «кого» и «чего». А то было бы очень похоже на счастливый приключенческий рассказ, в котором в самый последний момент вдруг приходит спасение. А у нас интереснее всякого рассказа получается. И очень, очень хорошо, что ты все же нашел избушку.
  ...Жарко топилась печурка. Дров в сенях было много. Неленив был охотник-хозяин этого зимовья. А то пришлось бы голодному, усталому идти в тайгу и искать сушину, что ночью весьма нелегкое дело. И сколько еще надо было затратить сил, разделывая сушину, да еще лиственницу, на дрова.
  Решили попить чай, или, как сказала Лена, «жареную воду», так солиднее звучит. Но для этого надо было натаять снеговой воды, и чтобы скоротать время, пошел и наломал большую охапку пихтовых веток. Постель получилась не только мягкая, но и душистая. Последний раз подложил в котелок снег. Перекочевали туда и веточки брусники, связанные в маленький пучочек.
  Подложил в печурку дров. Лена прилегла на душистую постель и попросила разбудить ее, когда таежный чай будет готов. Засыпая, сказала: «Пусть покипит подольше. Наберется сил».
  Я сидел на нарах у ее ног и думал о тех, опять тяжелых испытаниях, доставшихся ей и на этот раз. Думал и о том, что нужно бы оставить ее одну в теплой избушке, а самому пойти на нашу факторию за оленями и продуктами. Но от этой мысли пришлось отказаться. Пройдет не меньше 3—4 дней (пока еще найдешь оленей), прежде чем я вернусь. Четыре дня она будет пить только таежный чай. И так уже двое суток мы питались таким чаем. Идти вместе — Лена может обессилеть, и тогда где-то в пути, в глухой тайге, придется делать дневку, а то и больше, и отдыхать, набираться сил, лежа у костра. Этот вариант совсем не годился, тем более что после снегопада ожидал резкое похолодание. В избушке будем голодать, но зато в тепле. А для доброго костра в тайге, да еще в большие, пятидесятиградусные морозы, много хороших, сухих дров надо, хватит ли для этого сил? В сенях дров еще много, а завтра схожу и заготовлю еще. И пока из избушки уходить нельзя. Так было и решил, но вспомнился лай собаки, и думы пошли в другом направлении: собака в тайге. Значит, должен быть и охотник. А если охотник, то это сухари, сахар. А может быть, стоянка эвенков? Если эвенки, тогда еще у нас и верховые олени — учаки будут. А может быть, мне послышалось? Все равно
пойду, проверю. Это не так далеко отсюда. Да и вполне возможно, что во время этого захода увижу хоть рябчишку, а подфартит, и глухаря сшибку. Так или иначе, а надо делать хоть голодные, но одну-две дневки. Надо починить обуток, одежду. Надо хоть в тепле отдохнуть. Да... в тепле... а почему так тепло в тайге. Снег кругом, а тепло. И не только тепло, даже жарко. И двери в избушку открыты. И избушка как-то выглядит по-другому, и день яркий, солнечный. Долго, же я ходил по тайге, а хотел быстро вернуться. Большой круг сделал и ни следа людей, ни оленей, ни собаки не пересекал. Видимо, послышалось вчера.
  В дверях зимовья показалась Лена. Такой давно ее не видал. В белой блузке с короткими рукавами, в синей юбке, в чулках и туфельках. «Это что за наваждение, — думаю я. — Вот уже пятый год, как все это оказалось ненужным и непригодным в условиях Севера, во время полевой работы. Давно она ходит в мужской одежде, и даже охотничий нож-пурта всегда при ней». Видя, что я не двигаюсь с места, она быстро подбежала ко мне.
  «Иди, иди скорей! У нас уже тепло, очень тепло. Ты так долго ходил. Я боялась за тебя. Боялась, что усталый, голодный, выбившись из сил, упадешь и замерзнешь. И тогда я сказала: «По щучьему велению, по моему прошению, пусть будет тепло, жарко на твоем пути». И вот видишь?!»
  Я не видел — я чувствовал страшный жар. Лена положила руку на плечо, и мы вошли в избушку.
  «Смотри! Как много всего у нас!»
  Взглянув на стол, я не поверил своим глазам. Чего только не было: хлеб, мясо, сало, сахар, а в кружках, наших походных кружках, был налит какой-то ароматный напиток. Но почему-то запах был пихтовой хвои.

   Лена крепко сжала мое плечо и очень громко сказала; «Ну и жара, как только ты терпишь»... И я  проснулся.
   —— Как крепко ты заснул. Проснулась и вся в поту, а ты с края лежишь. Как только не изжарился! Печурка красная, красная. И пихте очень жарко. Как хорошо пахнет ее хвоя.
     Вскочил с нар. Открыл дверь. Белые, холодные клубы воздуха вползали в избушку. Вышел в сени. Лучистые звезды сверкали и переливались малюсенькими огоньками. Призрачные, беловато-розовые воланы гигантского занавеса шевелились, как живые, охватив северную часть неба, и на фоне «сполоха»  - четко вырисовывались высоченные лиственницы.
    ...От нашего чая почти ничего не осталось. Выкипел. Принес снежку, и вновь начали готовить чай. Вскоре мы с аппетитом чаевничали. Лена пила и слушала мой рассказ про сказочное путешествие во  сне.
    — Все будет хорошо, родной! Завтра, вернее сегодня, сделаем дневку. Отдохнем и пойдем потихоньку, пока еще есть силы.
    ...Трепетные блики огня вырывались из многочисленных трещин и дырочек старой железной печурки, скользили по потолку и стенам избушки.
    Мне не спалось. «Коль дневать, так надо хоть воды побольше натаять, а дровами, как развидняет, займусь», — сказал я себе и, взяв ведро, которое  «жило» в избушке охотника, вышел из избушки.
    Сполох еще играл. Только более красным стал колеблющийся занавес, охвативший больше трети неба. Запрокинулся ковш Большой Медведицы. Значит, уже далеко за полночь. Мороз усиливался. «Под утро будет градусов пятьдесят», — подумал я, нагребая в ведро снег.
    Когда натаяло полное ведро воды, лег спать, сказав себе: «Должен встать рано-рано. До света». О том, что я пойду в разведку, Елена знала.
  ...Рассвет застал меня близ того места, где вчера ночью мне послышался взлай собаки. Со всех сторон звучали «винтовочные» выстрелы. В большой мороз в тайге всегда такая перестрелка. Перешел на другую сторону притока Туколонны. Надо было обойти большой участок тайги, чтобы перехватить следы. А что они должны быть, я уже не сомневался.
  Пройдя километра два, набрел на почти занесенную снегом глубокую канаву. Дня два тому назад, а может, и день, как проехали здесь эвенки на верховых оленях. Направление их пути определить бы не удалось, если бы не редкие, односторонние затесы на деревьях, сделанные пальмой — большим тяжелым ножом на длинной рукоятке. Аргишили эвенки по направлению к устью того притока, у которого мы хотели остановиться на ночевку.
  «Значит, мне не послышалось. Взлаивала собака. Ну вот, все теперь действительно будет хорошо. Скоро дойду до стойбища, возьму продуктов, двух оленей и быстренько вернусь к Лене», — твердил я, с трудом бредя по почти совершенно занесенной оленьей тропе. Стали попадаться более свежие следы оленей. Тут они копытили, добираясь до сочной лавикты (мох ягель). Теперь близко. А вот и предутренние покопки, следы. Но что это... Три чумища. Три остова от чумов, и все.
  Я остановился и только сейчас почувствовал страшную усталость и как сильно дрожат ноги. Медленно подошел к одному остову чума. Там, где был вход, жердинки остова стояли шире, чем в других местах. Поперек лежали маленькие чурочки — порог. Переступив его, встал на колени и погрузил руку
в золу костра. В глубине она была чуть-чуть теплая.
  «Только теплая зола», — громко сказал я. Встал и медленно пошел обратно. Теперь я звал: они ушли не более как часа три-четыре тому назад. Аргиши в этот период времени большие. Олени идут быстро, и мне не догнать их. А если и пойду по следу, то когда дойду до стойбища, опять будет только теплая зола, а может быть, и холодная. Сигнал выстрелом не услышат. Далеко, да и в окухтелой тайге звук быстро гаснет. И никакой дичи не встретилось мне. Действительно, как будто все вымерло. Поэтому я эвенки не сделали здесь долговременной остановки. Торопились в богатые пушным зверем и дичью места.
  Стиснув зубы, шел своим следом в избушку и с болью думал о Лене. У нее еще теплится робкая надежда хотя бы об одном сухаре. Одном сухаре...
  Из трубы вился дымок, сизым столбиком поднимаясь к такому равнодушному, холодному небу. Мне было очень холодно. Обратно я шел много тише, чем шел вперед. Вспомнив сон, невесело улыбнулся. У входа в сени поставил походную палку и стал обметать веничком, что успела сделать из лапок пихты Лена, снег, прильнувший к одежде и обутку. Распахнулась дверь. На пороге стояла Лена и ласково улыбалась.
  — Иди скорей в избу. У нас много чая и тепла. Иди же. Такой морозище. Ты, наверное, очень замерз.
  Я грустно улыбнулся и, чтобы не встретиться с ней глазами, случайно взглянул на чердак избушки. Сквозь дымку теплого воздуха, устремившегося из открытой двери, я разглядел два больших брезентовых мешка. Схватив палку, подскочил я дверям и ткнул в мешок. Послышался хруст. Теперь мне, уже не во сне, сразу стало жарко.
  ...Мы сидели за столом и пили таежный чай, а в другом котелке настаивался самый настоящий, ароматный плиточный чай, так любимый жителями Севера. Пили чай с сахаром, и сухари, самые настоящие сухари, похрустывали у нас на зубах.
     — И все же с нами получилось так, как в обычном приключенческом рассказе… И когда, уже смерть протягивала к ним свою костлявую руку, когда мужчина и женщина, обессиленные, истощенные, но упорно не сдающиеся, брели свои последние километры, сказка-тайга, которую они беззаветно любили, вновь подарила им жизнь, — задумчиво проговорила Лена.
       — Нет бога, кроме Случая, а Счастье пророк его, помнишь, так сказал один великий оптимист, — ответил я, раскуривая трубку, набитую дарственным табаком. Затянулся покрепче и добавил: — Все же, родная, и на этот раз наш таежный фарт топает вместе с нами.
       ...Километрах в десяти от избушки мы встретились с хозяином тех двух мешков. Оказалось, что  перед самым промыслом охотник завез основные продукты в эту избушку и хотел вскоре вернуться в нее, но задержался на центральной фактории и вот только сейчас идет в зимовье.               
      Сделали большой привал. След в ту и другую стороны был теперь проложен. Идти будет много легче. Втроем сидели у ярко пылающего костра, ели вкусную строганину (мерзлое сырое мясо, которое строгают ножом и посыпают солью), мерзлячили (ели мороженую рыбу) и пили крепкий чай. Всем этим угощал нас охотник, а узнав, что мы на дорогу взяли только несколько сухарей и немного сахара, не переставая, ласково журил нас:
       — Да разве так можно. Надо было всего и помногу в рюкзаки положить, — неоднократно, на все лады повторял он эту фразу.

   …Впереди у нас была еще одна ночевка в тайге.  Мы будем ночевать на уже обжитом месте. Там, где  ночевал Николай. На прощанье он сказал: «Ночевище на веселом месте, и дров, пожалуй, на ночь хватит. И как вы еще дюжите!?»
   Поблагодарив Николая и крепко пожав ему руку  мы расстались. Место ночевки, выбранное Николаем,  действительно оказалось хорошим. Дров осталось много, но я еще подготовил в запас, по таежному  неписаному закону. До центральной фактории оставалось не более пятнадцати километров. Удобно расположившись на мягких ветках пихты, Лена раскинула старенькую «скатерть-самобранку» и вытащила  из рюкзака... большой кусище мяса.
   — И когда он только успел? И ты не почувствовал, что прибавилось тяжести?
  Я взглянул на Елену.
   — Может быть, сейчас, в эту минуту, Николай дошел до избушки, читает нашу, благодарственную записку неизвестному охотнику и с негодованием смотрит на деньги, вложенные в нее.
   ...Подошла ночь. Темным сверкающим пологом она закрыла нас и тайгу.

----
Сканирование и обработка: Андрей Зарубин