Где наша не пропадала - Бурундук

Владислав Николаев    

В наше время, чтобы оказаться на необитаемой земле без средств к существованию, один на один со все еще немилостивой и достаточно суровой природой, нет никакой нужды отправляться в кругосветное путешествие и терпеть кораблекрушение, из коего по прихоти автора сухим и невредимым выходишь лишь ты один. Сегодня заурядная халатность начальника в два счета поставит тебя в положение Робинзона. И вот бейся грудью, геройствуй, борись за выживание и в придачу, черт возьми, ни грани романтики — ведь не ветер и буря обломали паруса твоей белопенной шхуны.
   В середине июня директор Подтаежного рыбозавода Борис Анатольевич Бортвин в конце рабочего дня вызвал к себе в кабинет Андрея Рассохина, велел ему наутро спозаранку явиться на вертолетную площадку и вылететь в район озер Большой и Малый Туман, и обследовать их в течение дня на предмет рыбных запасов.
   — Будет сделано! — молодцевато взял под козырек кожаной фуражки Рассохин.
   По образованию он техник, но уже многие годы работает в редкостной должности — разведчик рыбы. Ни на одном рыбозаводе нет больше такой должности, а вот для Подтаежного министерство расщедрилось. Ибо в одном только Подтаежинском районе тысяча триста озер, а в регионе, находящемся в сфере влияния завода,— вообще десятки тысяч. И лишь малая толика обметана сетками. Что в остальных — одному богу известно.
   — Вылетишь первым рейсом,— распорядился Бортвин.— Там в сторонке, всего лишь в полутора километрах, есть еще одно озеро — Серединное, разлившееся особнячком. Исследуешь и его. Дня тебе на все три озера хватит. Давай поглядим по карте.
   Рано облысевший Бортвин поднялся из-за стола и подошел к бревенчатой стене, завешанной, как ковром, огромной иссиня-голубой картой региона. Синий и голубой цвета — все это вода, озера, их было значительно больше, чем суши.
   Три озера, на которые Бортвин указал Рассохину, походили вместе на кленовый лист.
   — За день я с ними управлюсь,— согласился Рассохин.
   — Ну и добро. Вечером я за тобой пришлю вертолет и ужинать будешь дома в кругу молодой семьи.
   У вертолетчиков трудовой день начинается чуть свет. В половине четвертого Андрей прибыл на площадку, а там уже прогревались две машины.
   Солнце еще не всходило. Облака на небе висели пасмурные, сонные. По земле в разные стороны шныряли предутренние сквознячки.
   Один вертолет разогревался для Андрея, и уже через десять минут он летел на северо-запад, а над кромкой дальних лесов занимался дымный багряный пожар; раздуваемый утренним свежаком, он вскоре превратился в малиновый солнечный сегмент.
   И не было бы никакого рассказа, ежели бы несколькими часами позже, а именно в девять ноль-ноль по местному времени директору рыбозавода Бортвину не позвонил районный военком и тоном, не терпящим возражений, сообщил, что уже через два часа, то есть в одиннадцать ноль-ноль, Бортвин с вещмешком, кружкой и ложкой должен быть на железнодорожном вокзале, чтобы отправиться на переподготовку.
   С райвоенкомом Бортвин был знаком не один год, не раз сиживали в общих компаниях, что называется, водили хлеб-соль, и тот под конец официального разговора доверительно сообщил:
   —— На одной из рек в европейской части страны произошел крупный выброс вредных производственных отходов. Аварию поручено ликвидировать. Нужен совет специалиста-рыбника и выбор пал на тебя, я тут ни при чем.
   — Спасибо за честь,— вяло отозвался Бортвин.— Значит, в моем распоряжении два часа.
   — Да, два часа.
   Бортвин был хозяин рачительный. Он немедленно позвонил жене и объяснил ей, как управиться с электрополивом, какими порциями отапливать теплицы в огороде, если случится заморозок, как распорядиться будущим урожаем... На главного инженера, которому передавал приказом заводское хозяйство, а значит, и все рыбацкие работы, какие велись вчера, сегодня, будут вестись и завтра, времени у него уже не хватило. Поставил подпись под приказом, и надо уже впрягаться в вещмешок и прыгать в машину. Так о Рассохине не было сказано ни слова; о том, что тот на дальних озерах и что сегодня вечером его надо вывозить оттуда, знал только один Бортвин.

   Озера со всех сторон заросли старыми замшелыми деревьями. Поваленных было больше, чем стоящих. Сколько вертолет ни кружил над берегами, не углядели ни песчаной отмели, ни косы, чтобы сесть. Рассохину по веревочной лестнице пришлось спускаться прямо в воду, через которую, правда, просматривалось близкое дно.
   На поверку оно оказалось, однако, не такое уж близкое — по пояс ушел в воду, сразу же набрал полные болотники, распрямленные до паха. Зато котомка за спиной осталась сухой. На одно плечо принял из чрева вертолета складную дюралевую лодку, на другое — связку сухих новеньких сетей и побрел к берегу. За спиной он слышал, как захлопнулась дверь и как, обдав его последний раз тугою воздушной волной, машина круто взнялась вверх.
   Прежде всего надо обсушиться. Время есть. Малиновое солнце только еще выкатилось на горизонт и широко, на весь восток, рябило меж деревьями.
   Найдя среди топи сухое твердое местечко, Андрей натаскал гору валежника и поджег его. На ближайших кустах развесил штаны, портянки, поближе к огню поставил болотники, вывернутые почти наизнанку; из них сразу потянуло парным дымком — будто дуплетом выстрелили из сапог.
   Пока он налаживал чай — шлепал босыми ногами к озеру за водой да пристраивал котелок к огню,— бельишко на кустах высохло. Надел его, натянул сапоги и только после этого принялся за завтрак.
   Собираешься в лес на день, бери припасу на неделю. Не на неделю, разумеется, а на парочку  дней снеди у него хватит: две буханки хлеба,  стограммовая пачка цейлонского чая (в чем-чем,  а в чаях таежники разбираются), горсть репчатого  луку, сахару с полкилограмма и в склянках с  завинчивающимися крышками соль, перец. Не со  всем запасом управится за день, остатки привезет  домой ребятишкам в качестве гостинца от зайки.  Для них чем грязнее сахар, тем слаще: зайка  обвалял.
    Утром он побаловался одним чаем, зато таким  крепким, что в голову ударяло, веселя и поднимая  настроение. Днем будет тройная уха. Запьет ее  опять чаем. А вечером как придется. Если случится запарка, может, дома только и поужинает...
    После завтрака он рассиживаться не стал,  раздвинул лодку в плавучее состояние, сложил в  нее сети и мешок с припасом, ибо возвращаться  на эту стоянку он уже не собирался, и, толкаясь  веслом о дно, медленно пополз через шуршащие  камыши на середину озера.
   Берега озера благоухали алым цветом шиповника. Рыбаки по всей Сибири называют его «шипыжником» и связывают с ним примету: когда шипыжник цветет, идет карась и вообще клюет всякая рыба.
   Далеко Андрей заплывать не стал, выметал двадцатиметровую сеть метрах в ста от берега. Расправляя, он опускал в воду последние грузила, а начальный конец сетки с березовыми поплавками на верхней подборе уже затонул. Неужели столько рыбы насело? Или какая-нибудь коряга потянула вниз? Сейчас проверим. Одним ударом весла он направил верткую лодчонку в обратном направлении. Загнав руку по плечо в воду, нащупал верхнюю подбору, поднял ее на уровень борта и что же увидел? В каждой второй ячее зависло по широкому золотистому карасю. Едва-едва один в сковородку войдет, а чешуя с двушку. А сетка должна простоять четыре часа в воде, только тогда можно будет сделать окончательные прогнозные расчеты по озеру, хотя уже сейчас ясно, что не на один сезон хватит тут ловли.
   Теперь оставалось изучить дно озера, чтобы определить, в какой сезон его лучше облавливать и какими средствами. По ту и другую сторону борта Андрей выкинул по железной кошке о четырех лапах, концы линей от них подвязал к уключинам; не успел он после этого двух раз махнуть веслами, как лодку дернуло сначала с левого борта, потом с правого. Добывай-вытаскивай улов: слева поднялась ошкуренная кокорина неопределимой породы, справа — кочка величиною с копну. Еще раз он выбросил кошки — то же самое. Ясно: дно до последней степени захламлено, зимой подо льдом неводить по нему немыслимо — разом все сети в клочья, зимник к озеру не прокладывать — самый дешевый вид транспортировки, а придется организовывать лов летом ставными неводами, ловушками и рыбу переправлять на завод самым дорогостоящим транспортом — вертолетами.
   Память у Андрея была крепкая и свои соображения он никогда не записывал на месте, оформлял их на бумаге для начальства уже потом, воротясь домой.
   Он не сомневался, что точно такой же карась и точно такое же дно и в Малом Тумане, соединенном с Большим протокой, и в Серединном озере, ни с чем ни соединенном. Карась такая рыба, что ей ни ручейка, ни протоки не надобно, чтобы перебраться из водоема в водоем — по земле пройдет, лишь бы земля эта была влажной и рыхлой. Рыба — землепроходец. К тому же самая что ни на есть сибирская. Закованные чугунными льдами, задавленные непосильными снегами, в тысячах тысяч озер глухими зимами гибнет от замора, то есть от недостатка воздуха, всякая жизнь, лишь один неистребимый карась выживает. Бывает, озера промерзают до самого дна, и здесь его погибель достать не может — зарывается в замерзший ил и отлеживается там до весны.
   Как и ожидал Андрей, и в Серединном озере, и в Малом Тумане все было так же, как в Большом Тумане: закованный в золото карась, выдающиеся экземпляры на сковородку не влезали, чешуя на них с двушку, и, разумеется, на дне озер всякого лесного хламу невпроворот. И таким образом, с разведкой, собственно, было покончено.
   В последнем озере Андрей снял с сетки ведро карасей и подогнал лодчонку к берегу, где прямо через борт принялся чистить рыбу. С треском разлеталась чешуя в разные стороны. Потроха были обложены белыми полосками жира. Андрей эти полоски тщательно срезал и сбрасывал в ополоснутое ведро — в ухе от них самый смак.
   Недалеко от берега он распалил небольшой костерок, чтобы только уху сварить да чай вскипятить. Юшка у него получилась белая, как молоко, и от ведра вздымался такой умопомрачительный пар, что вертолетчики вместо компаса курс могли держать по запаху.
   Отдавая дань ухе, Андрей с удовлетворением думал: разведка завершилась удачно, в озерах полно первосортной рыбы и надо немедленно забрасывать стационарную бригаду. Пусть на берегу Большого Тумана рубят дома, рядом настилают из бревен площадку для вертолетов, ибо улов в сто тонн отборного карася в месяц обеспечен тут не на один год.
   Чай в тайге — тоже удовольствие не из последних. Покамест Андрей, обжигаясь, швыркал его из кружки, время набежало к четырем часам пополудни. Пора бы и вертолету быть. Как птицы, рано они просыпаются, рано и заканчивают свои полеты: в шесть вечера, когда еще солнышко в небе, все они уже на своей базе, все намертво заякорены к своим площадкам на случай неожиданной ночной бури.
   Он уже прикинул, что будет делать, когда вертолет прилетит: сначала втащит в него по лесенке в сложенном виде свою лодчонку, рюкзачок забросит, потом попросит зависнуть над сеткой и вместе со вторым пилотом либо механиком — лишние руки там завсегда имеются — выберут ее, увешанную тяжелыми золотистыми слитками, прямо на борт, потом зависнут таким же манером над следующими сетками, и они тоже окажутся на борту и там долго будут в куче шевелиться от живых карасей. А когда вертолет прибудет на свою стоянку, все летное подразделение сбежится с ведрами выбирать карасей — и по два, и по три ведра достанется на брата. Такими подарками Рассохин не раз баловал летунов.
   И вот уже солнце заметно покатилось под уклон, зависло над лесом, и тот отбросил зеленую сумрачную тень в пол-озера — какой теперь вертолет? Десятый час. Не только заякорены винтокрылые машины, но и летуны разбрелись по своим квартирам.
   Через час-другой озера совсем покроет тенью, запрядется, заклубится над ними туман, сбиваясь в плотные белые кучи, и скоро кучам, как опаре, тесно станет в своих чашах и они выползут на берег — упаси боже попасть в одну из них: враз пропитаешься промозглой влагой, отсыреешь до костей и придешь в себя лишь тогда, когда взойдет новое солнышко.
   Андрей вытащил лодку подальше от воды, собрал скудные манатки и пошел в глубь материка искать место для ночлега. Под ногами хлюпала вода, повсюду торчали кочки, на которых мостились то кривая береза, то свилистая сосенка. Не менее чем в километре он вышел на сухое, на островок метров десяти в диаметре среди зыбей, и росли на нем вековечные сосны, обронившие на землю чуть ли не все сучья. «Это очень кстати,— подумал про сучья Андрей,— пойдут на костер». По низу островок был затянут юной сосновой порослью, мягкие макушки которой могли сгодиться на постель.
   Облюбовал Андрей место для костровища, очистил его от камней, от извивавшихся удавами корневищ и только потом навалил на него сучьев и вообще всякого хламу, способного жарко гореть. Получилась горушка величиною с черную баню. Когда она разгорелась, языки огня вскидывались чуть не до вершин старых сосен. В течение часа  ее не стало. За это время Андрей нарубил ворох  соснового лапника, потом разбросал его поверх  толстого слоя горячего серого пепла. Местами  получилось тонковато, просверкивали сквозь лапник искры. Пришлось верхушек еще подломать.  Наконец сверху он прикрыл хвойную постель  своим брезентовым плащом, служившим подобным  целям уже не раз, и потому полы его были точно  дробью изрешечены мелкими круглыми дырками.  Теперь можно самому раскинуться: руки и ноги  вразброс. В них сразу, будто ток высокого напряжения, загудела дневная усталость. Снизу обдало  теплом и поползло оно все выше и выше, обхватило бока, мягкой волной накрыло сверху. На сером небе проступили реденькие северные звезды.  Бывает ли ложе лучше?
    По-видимому, такая жизнь была ему уготована заранее, ибо как иначе расшифровать тот  факт, что родился он при блеске молний и реве  ветра в лодке на Иртыше, через который повезли  его мать рожать из деревни в город Подтаежный.  Гребцы не справились с встречными пенистыми  волнами, и большую разложистую ладью загнало  в прибрежные тальники. Только немногим смогли  помочь роженице гребцы: связали над ней навесом вершинки тальников, и под этим навесом разродилась она мальчиком.
    Приветствуя новоявленного на свет самогоном,  мужики-гребцы напророчили ему быть рыбаком и остаться невредимым перед любой водной бездной, какая бы ни разверзлась перед ним.
   И в самом деле, после семилетки он поступил не куда-нибудь, а в рыбный техникум. Из техникума сразу же попал на большую воду — в Охотское море, где плавал старшим матросом на среднем рыболовном траулере. Таких салажат, вроде него, на траулере набралось много. И чуть шторм, один на койку забраться не может, валится под нее, другой форменную одежду украшает изрыгнутыми букетами, третий матушку-репку поет, одному Андрею — хоть бы хны. От качки только аппетит прибавляется. Набьет желудок малосольной рыбой, и в голове опять свежо.
   Новизна была повсюду: и на судне, и за бортом. Вот лебедками-кранами извлекается из бездны разбухший траловый мешок. Метров тридцать остается мешку до поверхности, и он там в глубине вдруг набирает густо-синий цвет. Еще мешок подался, и цвет его уже другой — светло-голубой, небесный. Эти превращения волнуют.
   И вдруг огромный мешок с рыбой, как футбольный мяч, с немыслимой силой выталкивает из воды в воздух, он взлетает выше корабельных надстроек, а в нем без малого тридцать тонн.
   В мешке один морской окунь. От падения давления надутый рыбий пузырь вышел через разинутый рот. Вся рыба в пузырях, вот ее и выкинуло из пучины чуть не под облака.
   Мешок в воздухе переламывается надвое: верхняя половина уже наклоняется вниз, а нижняя все еще возносится ввысь.
   За годы работы он нагляделся на всякую рыбу: и на морскую, и на речную. Разумеется, особенно хороша была и своей статью, и расцветкой, и несравненным вкусом речная.
   Всего два десятка лет назад с какого-нибудь обского песка за одну лишь тоню выводили на берег более трех тонн рыбы, среди которой ворочались, как броненосцы, многопудовые осетры, целились длинным шилообразным носом на волю стерляди, цвели красными плавниками муксуны, голубели нежным брюхом нельмы. Закручивай пирог на любой вкус, заваривай уху на любой смак.
   Теперь даже не верится, что в те поры завод работал на одной речной рыбе, про озерную рыбаки и знать не знали и слышать ничего не хотели.

   ...Разбудило его солнышко малиновым, еще холодным лучом, пробившимся понизу меж деревьев и коснувшимся век. Он немедленно вскочил на ноги — не проспал ли? Как лось, задрал вверх голову, повертел ею туда-сюда — ничего не слышно. Однако рассиживаться некогда, надо бежать к лодке и там дожидаться вертолета. По времени машины должны были уже сняться с ночных пристанищ и подняться в воздух.
   На прогретом ложе он выспался, как на печке, и чувствовал себя бодрым, свежим, способным горы своротить. Закинув за плечи рюкзачищко, в котором теперь самым заметным предметом был топор, прихватив под мышку плащ, по вчерашнему следу он двинулся к лодке.
   За ночь туман далеко распространился вокруг озера, и теперь, оседая, оставлял на махрах камышей капли величиною с горошину. Андрей вмиг до макушки промок.
   Лодка — на месте: куда ей деваться? Возле кострища ведро, заполненное на четверть превратившейся в студень юшкой. На траве — груда вываренных карасей; вид у них такой, будто тоже вынуты из студня. Котелок из-под чая опрокинут: сам, наверно, вчера задел ненароком.
   Успеет ли согреть рыбу? Успеет вскипятить чай? Не успеет — тем лучше.
   Над озером на глазах туман редел и прядями восходил ввысь, где истаивал в ничто. Скоро настоялось светлое румяное утро без единого облачка на небе. Андрей похлебал разогретой ухи, выпил две кружки густого чая, а в небе, с которого не спускал глаз, ничего не изменилось. До конца дня была еще уйма времени, но обостренная таежная интуиция подсказала Андрею, что и сегодня вертолет тоже может не появиться!
Что-то там случилось! Но что именно? Ладно, гадать бесполезно. А вот к вечеру, ежели положение не изменится, надо обязательно все обдумать и принимать какое-то решение.
   Неторопливо гребя веселками, Андрей съездил к сетям. Верхняя подбора была вся утоплена — ни одной берестяной балберы на плаву. Засучив выше локтя рукав рубахи, он извлек подбору на свет божий. Да, было отчего ей затонуть: в каждой ячее по золотому слитку. То-то бы обрадовались летуны! Но где они? И будут ли вообще? Скорее, прокиснет карась в сетке и никому не достанется. Могут и сети пропасть, растерзанные в клочья о подводные кокоры поднявшейся бурей.
   Андрей еще раз подогревал вчерашнюю уху, еще раз пил чай, загорал на перевернутой вверх днищем лодке, потому что на берегу не прилечь — повсеместно сыро и топко.
   В четыре часа пополудни его словно пружиной подбросило — вскочил на ноги и сказал:
   — Все! Теперь уж не прилетит. Пора пошевеливать мозгами, как быть.
   В четыре часа все вертолеты заворачивают на базу, а к шести они стоят на приколе, и на базе остается один только сторож с заржавленным ружьишком. Что-то там случилось. Может, директор завода Бортвин скоропостижно скончался и не успел никому словечка молвить об Андрее? Может, ЧП в авиаотряде? И вот забыли про Андрея. Домашние тоже не сразу о нем спохватятся. Жена Катерина в двухнедельной командировке в Обской губе, собирает икру для своего рыборазводного цеха. Была бы дома, вчера бы еще шум подняла. Мать Андрея, нянчившаяся с внуками, в дела сына не вникала: месяц не появится дома, она и не хватится: значит, куда-то заслали, значит, так начальству требуется...
   Короче говоря, надо спасаться самому. Была бы уверенность, что через неделю прилетят за ним, набрался бы терпения и ждал, ждал, но такой уверенности нет, и придется из несусветных дебрей выбираться ползком. Чтобы не терять времени, сегодня же, сейчас же пустится он в безвестный путь. Пять, десять километров прихватит за остаток дня — и то давай сюда.
   А ну-ка, с чем ему отправляться? — тряхнул он своим рюкзачишком. Из него вывалилось — две завинчивающиеся склянки: одна с солью, другая с перцем. Соли кот наплакал — на одну, от силы на две ухи. Да, у озера он жил, душу не томил: смял обе буханки хлеба и стравил весь чай.
   А ну-ка, какие пространства отделяют его от дома? Андрей вытащил из внутреннего кармана карту и, сидя на днище лодки, развернул ее во всю ширь на коленях. И на этой карте белесо-голубого цвета, то есть воды было больше, чем зеленого — леса. Озера, озера, озера. И ни одной в этом краю речки, течение которой подмогло бы ему добраться до дома. Весной во время половодья все эти озера поднимались и протоками соединялись между собой, и тогда можно было добраться до Иртыша, не вылезая из лодки. Но теперь лето, а не весна. Многие протоки пересохли, заросли хвощом и тростниками, и по ним лодку придется тащить на себе. Всего до Иртыша набиралось до трехсот километров. Многовато.
  «Ну, благослови, Катерина, на подвиг! — мысленно обратился он к жене.— Не должна вроде остаться вдовой, обязан одолеть эти триста километров».
  Скажи Катерине это вслух, то-то было бы смеху. Склонна она посмеиваться над его заботами. После бурных ласк, бывало, спросит ее, любит хоть она его или нет. Вместо ответа — смех. Даже на кровати сядет с открытыми плечами, чтобы вольнее было смеяться, и никаких объяснений. Садовая голова, сам подумал бы — какие вопросы и какие объяснения: двое пацанов растут и восемь лет минуло с первой встречи.
  Что касается его любви, то она вся была налицо, вот в ее чувствах, несмотря на то, что вскорости родила ему одного за другим двух пацанов, он нет-нет да и сомневался. Все его смущало, что она начальник большого цеха, чуть не целого завода, красавица, умница с институтским дипломом, а он кто? Можно ли его любить? Не притворяется ли, хитрюга? Недаром на все его расспросы в ответ она только непонятно и лукаво посмеивалась.
  Сладко было вспоминать Катерину. Андрей не сомневался, что дойдет до нее — какая бы ни легла дорога. Оттесняя жену, наплывали лица детей, внося в его настроение щемящую тревогу и сомнение — дойдет ли? Не оставит ли их сиротами? Усилием воли он изгонял детей из своего сознания, оставляя одну Катерину — с ней спокойнее.
   Коли уж решено, медлить ни минуты нельзя. Много, ой много этих минут понадобится, чтобы добраться до людей. Андрей сбросил в лодчонку ведро, котелок из-под чая, топор, рюкзачишко — что ж, пора отчаливать.
  Помахивая веселками, он доплыл до затонувшей сети. Что с ней делать? Взять с собой — в рюкзак не войдет, вместе с лодкой и рюкзаком образует третью ношу, которую ни на спину, ни на грудь не пристроишь. Оставить сетку в озере до лучших времен. Только снимет с нее ведро карасей да отмахнет полотно метра в два шириной, по пути будет выставлять на ночь: сколько ни попадется — ему хватит. Такому куску сетки найдется место в рюкзаке. Голова соображала, а руки делали. Он уже готов двигаться дальше.
  Удлиненно-овальное озеро Малый Туман вытянулось с запада на восток километра на три. Андрею надо было добраться до восточной оконечности озера, там выйти на берег, сушей дальше идти на восход солнца, покуда не встретится следующее озеро — и по нему на лодке опять на восход. Водою и сушей все время на восход и на восход, покамест через триста верст не выберется на берег Иртыша. А там, считай, дома.
  Он оглядел распростершуюся перед ним заболоченную равнину, и унылый вид ее тотчас отразился на его настроении. Здесь когда-то росли полномерные сосны, теперь они высохли на корню и, раскачанные ветрами, точно пьяные, покосились в разные стороны. Сгнили березы, обронили свои вершины, остались одни берестяные стволы, внутри которых древесина давно уже выпрела. Эти берестяные стволы напоминали печные трубы выгоревшей деревни.
  Когда Андрей, закинув собранную лодку на заплечных ремнях за спину и надев рюкзак с сеткой и посудой на грудь, сделал несколько шагов от берега, местность показалась ему еще безотрадней: навстречу встали сомкнутым строем выше головы шуршащие лезвистые камыши, а в нижнем этаже запутывали ноги дурманные узколистные плети багульника: то и дело путь пересекали невидимые, заросшие мхом или уже превратившиеся в продолговатые кочки колодины.
  Где-то меж сухих пьяных сосен камыш расступился, забугрились вокруг лохматые кочки, и на них, точно бусины, на длинных нитях забелела крупная — с вишню — недозрелая клюква. Андрей обрадовался: в критическом случае подножным кормом послужит и не даст с голодухи вытянуть ноги. Для пробы он хватанул с кочки горсть белых ягод, сунул в рот, и от нестерпимой кислоты у него глаза полезли на лоб. «Ничего, я ее заместо чая кипятить в котелке буду»,— промычал вслух, утирая рукавом брезентового плаща слезы. С этой целью он хотел обобрать следующую кочку, но увидел на ней поверх осок и клюквы слюдянистую, прозрачную, в темных крапинках сброшенную змеиную шкуру и отдернул руку. Коли уж змеи для переодевания облюбовали эти места, ничего хуже их нет. Надо удирать отсюда быстрее. И спотыкаясь о заросшие колодины, то и дело падая носом в мокрую землю, он ускорил шаг и довольно быстро выскочил на следующее озеро.
   И началось: то на лодке, то пешком, то на лодке, то лодку на себе. Озера, как близнецы-братья, походили друг на друга, мало чем отличалось и одно сухопутье от другого: все те же берестяные трубы, все те же пьяные сухарины, камыши, колодник, багульник да кочки, так что время от времени Андрею казалось, что он кружится на одном и том же месте и ни па воробьиный скок не приближается к цели.
  Уже в сумерках он выбрал среди мокреди сухой островок с дровами, прогрел кострищем пядь земли для спанья, застлал ее лапником, попутно сварил в ведре карасей, израсходовав на них остаток соли и перца, но есть не стал — перенапрягся, перегорел, и пропал всякий аппетит, зато спал на теплом ложе как убитый и проснулся от того, что поднявшееся высоко солнце вконец его распарило. Только теперь он почувствовал голод. Словно стая голодных собак поселилась в животе. Он набросился на карасей, и от них ничего бы не осталось, ежели бы усилием воли не остановил себя: впереди будет день, потребуется и пища.
    И снова то на лодке, то лодку на себе. Из дому у него был прихвачен флакончик с репудином —  противокомарийной жидкостью, пока она была, он вроде бы не сознавал ее необходимости, а  когда флакончик опустел, он почувствовал: на  переходах от комаров спасу нет. На каждом квадратном сантиметре одежды — по десятку. Прихлопнешь ладонью — и не семерых убиваешь,  а семижды семерых. Голь на выдумки хитра, и  Андрей скоро смекнул, как спасаться от комаров,  Отправляясь от берега в пеший путь, в комариные гущи, он намазывал лицо, шею и руки черным  озерным илом, и ни одно жало не доставало его  Руки были одеты словно в шагреневые перчатки.  Выходя к новому озеру, он тотчас смывал ил и  чувствовал себя в этот момент, точно после бритья  подтянутым, волевым, готовым к новым преодоленьям. Не слишком ли много тратит он времени на организацию благоустроенных ночлегов, с прогретым ложем, с лапником? Больше двух часов.  А в это время он мог бы идти или плыть на лодке  приближаясь к дому.
    Ночи стояли северные, то есть серые, сумеречные, не беспросветные, глазом на сучок не на  порешься. И он решил двигаться и ночью, а спать  утром на солнечном угреве, тогда и землю отогревать не надо. Надерет вокруг сфагнового мху  свалит его на сухой пятачок, от комаров илом  помажется, зароется в мох: медведь на ухо наступит — не разбудит. В полдень, облившись потом  от жара, он пробуждается, умывается и идет  дальше.

    Это только на первый взгляд озера были одинаковые: вода и вода, окруженная старым дряхлым лесом и сырыми тальниками; на самом деле все они были разные. В одних, например, водился  карась, в других — нет. Там, где водился, Андрей  со своей четвертушкой сетки был с рыбой, наедался от пуза, но сыт ни разу не был: наверно,  потому, что ел без соли и без хлеба.
   Но как-то подряд несколько дней путь его  лежал через озера, в которых карасем и не пахло.  Толстыми чурками лежали там на дне щуки,  красноперыми стайками ходили окуни, плавилась  сорога, охотясь за поденками, а карася не было.
 Попадет там в его сетку щуренок—хорошо, а  чаще всего пустую извлекал из воды. Не варить  же ничтожного щуренка в ведре, слишком большая честь для него. И тщательно выпотрошив,  соскоблив чешую, ополоснув в воде, Андрей съедал щуренка сырым.
     Карася в этих озерах не было как раз потому, что в них водились щука и окунь, способные пожрать всю карасевую икру до последней крупинки. Щука и окунь тут водились не зря, значит,  озера не заморные, бьют в них со дна ключи, дышащие кислородом. Не было на этих озерах и многочисленных утиных выводков, разогнанных щуками-утятницами, охотящимися не столько за рыбой, сколько за птицей, хватающими ее своей зубастой пастью за перепончатые лапы и утягивающими в глубину.
     Однажды во второй половине дня он вышел на озеро, по которому плавали сотни утиных выводков. Настоящий птичий базар. Кряковые, шилохвость, чирки. Выводки были построены треугольниками или в линию, ходили как встречными курсами, так и наперерез друг другу. У Андрея глаза разбежались, слюна накопилась под языком — вот бы полакомиться утятиной, второй день  кроме недозрелой клюквы у него ничего во рту не было. Не попробовать ли поохотиться на уток щучьим способом — из-под воды. Желание утолить голод было так велико, что Андрей тут же стал обдумывать, как реализовать свое намерение. Нужна полая тростинка длиною не меньше метра. Нужен камень достаточно тяжелый, чтобы удерживаться под водой.
     Придумано — сделано. Есть и полая тростинка, есть и камень. Андрей разделся догола, одежду оставил на берегу и зашел в лодку. Заедет он в камыши на середине озера, где уток больше всего.  Разумеется, поначалу распугает их. Но потом, не видя лодки, укрытой в камышах, они должны будут опять собраться на излюбленном месте. С камышиной во рту и с камнем под мышкой он  по-щучьи подберется под какой-нибудь выводок,  а там повезет — не повезет.
      Андрею повезло. Правда, в лодке пришлось  долго сидеть нагишом, дожидаться, когда успокоятся всполошенные утки и опять вернутся к камышам, не скоро углядел он уток и погрузившись в воду. Поначалу он распознал выводок чирков. Зачем они ему? Сама матка с цыпленка, а птенцы вообще — горох. Дождался, когда поблизости появился клин кряковых. Подкравшись по дну под него, одновременно выпустил из одной руки камень, из другой тростинку, выстрелил высвобожденными руками вверх, и в обоих оказалось по утке, схваченной за лапы. А в левой — аж сама селезниха. Еле удержал ее, когда стала бить крылами да вырываться. Остальные ее питомцы, махая зачатками крыл и не отрываясь от воды, брызнули врассыпную. Поспешно разбежались и другие выводки, попрятались под навесами прибрежных тальников, и озеро стало пустынным.
   Едва он подчалил к берегу, сразу же организовал костер. Потом оделся и принялся ощипывать уток. Когда утки остались без единого перышка, в костре уже нагорели угли. С час шипела и скворчала на углях дичь, а Андрей в это время решал вопрос, которую утку съесть первой, а которую оставить про запас. Хотелось приберечь большую, но он не утерпел и набросился именно на нее. Даже косточек не осталось, перемолол зубами, высасывая пользительные мозговые соки. До царского блюда утка не дотягивала тем лишь, что была без соли. А малую птицу Андрей в обжаренном виде затолкал в карман рюкзака.
   Через несколько дней он еще раз сподобился полакомиться мяском.     Шел он по лосиной тропе, радуясь тому, что нога ступает на твердое, не проваливается, что края лодки не стукаются о стоявшие по сторонам деревья, ибо тропа была рассчитана на то, чтобы проносились по ней размашистые лосиные рога.
   Накануне с вечера заморосил дождь, всю ночь Андрей проспал под лодкой и потому в путь отправился не посреди дня, а утром, как только дождь кончился. Березки, едва тронь, осыпали его крупными каплями. Зерна влаги мерцали на каждой травинке. Шел он с поднятыми голенищами, чтобы не насобирать в сапоги воды.
   Вдруг впереди услышал он звериный рык небывалой ярости, от которого обдало его морозцем. Рыку вторила погибающим ревом вторая глотка.
   На какой-то миг Андрей будто по колени вмерз в землю — ни взад, ни вперед. Но вот ноги оттаяли и попятились назад, пятились до тех пор, пока он спиной, прикрытой сложенной лодкой, не уперся в какое-то препятствие. Оглянулся — кедр. Нижние сучья невысоко от земли топорщатся. Можно вскарабкаться на макушку и посмотреть, что там впереди происходит.
   Одним духом снял с себя поклажу, осторожно, чтоб не брякнула, положил ее у подножья дерева, обвил ствол руками и полез. Ладони тотчас покрылись смолой и к ним прилипала древесная чешуя и перхоть. Вот он достиг первого сука, посидел на нем с минуту, перевел дыхание, передохнул и покарабкался дальше по сучкам, как по лесенке.
   Вверху гулял ветерок, вчерашние облака неслись друг за другом наперегонки, тонкая вершина кедра раскачивалась из стороны в сторону. «Как бы не обломилась,— с опаской подумал Андрей.— Как бы с ней в обнимку не брякнуть оземь». И тут же с горькой нежностью вспомнил Катерину: ни в жисть не догадается, где он сейчас и чем занят. Вслед за женой наплыли лица детей, но он их тотчас отогнал прочь: они и подозревать не должны об опасностях, каким подвергается отец.
  — Ну-ка, что там происходит на земле? Мешали видеть длинно-хвойные густые ветки, увенчанные друзами дымчато-голубых недозрелых шишек. Андрей отогнул одну ветку и увидел: не на жизнь, а на смерть сцепились на тропе медведь и лось. Лось стоял, провалившись по колени в мох. Медведь, обхватив его лапищами за шею и вцепившись в нее же зубами, старался уронить противника на бок. Ревели оба. Медведь набитой шерстью  пастью взрыкивал, лось, задирая вверх морду, звал  бога на помощь.
    Лось пытался дать отпор. То одну ногу поднимет и махнет ею, то другую, и всякий раз мимо,  только еще глубже пробивал мох и оседал все  ниже и ниже. Если бы хоть один удар попал  в цель, медведю не поздоровилось бы.
   Медведь чувствовал близкую победу и уже  раскачивал ослабевшего рогача то на себя, то от  себя, и тот вот-вот должен был пасть: в реве его  уже слышалась предсмертная тоска.
    Наконец произошло неизбежное: лось рухнул.  Ноги еще некоторое время конвульсивно двигались, но когда медведь пустил поверженному  зверю кровь, они замерли.
    А что ж медведь? Черный, огромный, он оставил труп, вышел на тропу, сел на задницу и,  словно уработавшийся мужик, стал отпыхиваться:  издали было видно, как ходили его бока — нелегко  далась победа.
    Минут пять отдыхал медведь. Потом снова  вернулся к лосю и принялся забрасывать его мхом,  который сдирал с кочек передними лапами. Скоро  лось стал невидимым под слоем рыжего мха. Горушка в лесу — и только. Но медведю этого показалось мало. Взялся он молодые деревца вокруг  валить: березки, осинки, сосенки — и тоже укладывать их на добычу. Горушка превратилась в  гору. Когда и с этой работой было покончено,  медведь опять сел на тропу передохнуть, и опять  напомнил он мужика, устроившего себе перекур —  цигарки только в пасти не хватало.
     Андрей знал, что медведи любят мясо с душком и свежую добычу всегда припрятывают на  некий срок, достаточный для того, чтобы она протухла. Будет ли медведь весь этот срок сидеть на  тропе и караулить свою добычу или куда-нибудь  уйдет по своим делам, а потом, когда, по его понятиям, добыча поспеет к употреблению, вернется  обратно? У Андрея мелькнула надежда: нельзя  ли поживиться за счет медведя? Страшновато, конечно, связываться с хозяином леса, но голод  не тетка...
     Передохнув, медведь встал на задние лапы и, не оглядываясь, пошел в сторону от тропы, скрылся в камышах, и с минуту еще Андрей прослеживал его путь по колеблющимся коричневым камышовым метелкам. Изредка потрескивали в том направлении сухие сучья. Потом камыши перестали шевелиться и наступила полная тишина.
     Далеко ли ушел медведь, не залег ли где-нибудь поблизости, чтобы оберегать свою добычу слухом? Вряд ли. Не настолько он алчный и расчетливый, чтобы организовать еще засаду и на человека, как организовал ее на лося. Скорее всего отправился нагулять аппетит в предвкушении приготовленного пиршества.
     Эх, была не была. От жуткой решимости Андрей весь вспотел, по лицу пот стекал ручьями. Он тихо спустился на землю. Что делать с лодкой и рюкзаком? Оставить под кедром, а потом вернуться? Добыча находилась в том направлении, в котором Андрею надлежало двигаться дальше.  А не прихватить ли сразу все свое добро, чтобы потом не ходить взад-вперед мимо опасного места. К тому же в случае нападения медведя дюралевая  лодка послужит щитом, из-за которого можно попытаться отбиться от мохнатого хозяина топором.
     Когда он подошел к заваленному деревьями и мхом лосю, над ним уже кружились привлеченные запахом крови крупные иссиня-черные мухи. Они как раз и помогут превратить труп в лакомое  для медведя кушанье. Держа в одной руке топор,  другой Андрей подраскидал деревья, развалил надранный мох и открыл левую заднюю часть. Вот   ее он отрубит, и ему хватит. Несколько ударов острого топора, и окорок отвалился от зверя. Быстрее ее в рюкзак, ноги в руки — и подальше от  ристалища. Накануне он еле-еле плелся и не подозревал, что в нем сохранились силы для бега,  да еще с полной выкладкой. Бежал он до тех пор пока не выскочил на берег озера. Быстрее лодку на воду — и на противоположный берег. Там можно было бы и успокоиться, унять боязнь — водная  полоса шириною с километр отделяла его от медведя. Но этого ему показалось мало. Такую полосу   медведь мог и переплыть, и обойти по берегу, надо перескочить еще одно озеро и только тогда он будет в полной безопасности. Так он и сделал, и лишь на противоположном берегу второго озера упал в изнеможении на мох.
   Потом был костер, рассыпчатые красные угли, и на них жарились три пласта мяса, отрубленного топором от лосиного окорока. Без соли мясо сластило, приглушало аппетит, но что поделаешь? — не дома.
   На другой день он разжился и солью. По звериной тропе неожиданно вышел на солонец. Трава там не росла и вся земля была ископычена. В отдельных местах ее словно хватила седая изморозь. Лизнул Андрей языком эту побеленную землю — самая настоящая соль. Тогда он наскреб ее вместе с землей полные карманы плаща, а вечером с этой грязной мешаниной варил разрубленное на куски мясо. И как ни странно, оно просолилось и стало настоящим мясом, хотя отдавало землей, травой, древесиной. Но дичина и должна пахнуть лесными запахами, иначе какой от нее смак? Лосятины хватило на три дня.

   Местность, по которой Андрей брел дальше, заметно переменилась. Расстояние между озерами возрастало и карасей в них уже не было, в основном обитала сорная речная рыба, зашедшая из иртышских вод во время весеннего разлива: чебаки, окуни... Эти были слишком умные и короткий кусочек андреевой сети обходили стороной. Меньше стало болот, больше — матерых, густых, разномастных лесов, где он уж пасся не на зеленой клюкве, а на сизом голубишнике, в пахучих зарослях черной и красной смородины.
   Ягоды плохо поддерживали силы, и день ото дня он заметно слабел, все чаще падал, пришлепнутый сверху лодкой, а потом, случалось, долго не мог подняться. А в первые дни вскакивал, как споткнувшийся лось. В поясном ремне он перестал прокалывать новые дырочки, дальше худеть было уже некуда. Одежда, еще недавно сидевшая на нем как облитая, теперь изодралась вся и болталась, как на шесте.
   Андрей тешил себя надеждой: не сегодня-завтра выйдет к Иртышу. Но проходили сегодня  и завтра, а спасительной реки все не было.
   Настал день, когда от усталости и голода  замутилось в голове: на небе закружился хоровод солнц — раз, два, три, четыре — не сосчитаешь,  закружились деревья, мимо которых тащился, а  некоторые норовили упасть и пришлепнуть его к  земле, как букашку. Время от времени находило  равнодушие к своей судьбе: не лучше ли пасть в  траву, закрыть глаза, забыться и дело с концом?
   Нет, наверно, не лучше, потому что он брел и  брел дальше. Уже не было такой сотни метров,  на которой бы он не споткнулся, не опрокинулся вниз головой. Потом уже сил не стало подниматься на ноги, и он полз на четвереньках, накрытый сверху, словно панцирем, лодкой, тогда походил он на медлительную черепаху. Впереди голубыми блестками сверкало еще одно озеро. Вот доберется до него и в лодке отдохнет.
   Лежа в лодке и жмурясь, он считал солнца над головой: их было много. Потом через низкий борт лодки на противоположном берегу, на угоре, углядел костры и тоже начал их пересчитывать. Но сделать это было не так просто, потому что костры на угоре то разбегались в разные стороны, то сбегались и соединялись всего-навсего в один огонь. Возле огня перемещались люди — двое ли, трое ли их было, либо еще больше.
   «Да это же не мираж,— наконец понял Анд-рей.— Живые люди, живые костры, только бы добраться до них».
   Собрав остатки сил, он сел в лодке и попытался кричать. Язык во рту одеревенел, и вместо крика издавалось сиплое шипение, едва улавливаемое собственным ухом. Попробовал махнуть рукой — тоже не замечали.
   Много ли, мало ли прошло времени, и Андрей разглядел, как от берега под угором отделилась черная большая лодка и, взблескивая на солнце мокрыми веслами, направилась в его сторону. Наконец-то. Когда лодка вплотную подошла к его утлой скорлупке, он узнал в ней братьев Ветошкиных, Кузьму и Федора, курбатых, тучных, преждевременно обменявших черный волос на голове на белый. В те времена, когда ловилась рыба в Иртыше, оба были известными рыбаками, но теперь занимались какими-то иными работами.
   — Никак Андрей Рассохин? — неуверенно произнес один из братьев.
   ...Когда Андрей, распаренный, пошатываясь и придерживаясь за стену, вышел из горячей бани, один из Ветошкиных предложил ему большое прямоугольное зеркало.
   — Посмотрись хоть, на кого стал похож.
   Андрей взял в руки зеркало, заглянул в него и не признал себя: черная борода, а на голове желтые выгоревшие волосы и глубоко запавшие, блестящие молодые глаза.
   Он прислонил зеркало к стене баньки и, отойдя от него на некоторое расстояние, осмотрел себя в рост: худой, высокий, мускулистый, ничего мужичьего не осталось, парень, настоящий парень — не признал он себя. И тот парень в зеркале с молодыми блестящими глазами ему нравился. «Катерина должна любить такого», — подумал он и впервые в жизни в его душе появилась на ее счет окончательная уверенность.

---
Сканирование и обработка: Андрей Зарубин