Щедрый Буге - Бурундук

 Камиль Зиганшин

 Здесь у костра не хвастают, не лгут,
 Не берегут добро на всякий случай…
 Ю. Сотников

 Владения Луксы
За перевалом с вертолета открылась панорама безлюдной, дикой местности. Как на ладони видны ключи, хребты, межгорные впадины. На востоке – плотная группа скалистых гольцов. Тайга  с высоты казалась безжизненной. Все это я отмечал машинально  - меня переполняли заботы о предстоящей охоте. До сих пор не верилось, что я охотник госпромхоза и лечу над обетованной землей вдоль древнего хребта Сихотэ-Алинь. Мысленно уже представлялась новая жизнь – неизведанная, манящая, полная приключений.
Пассажиров в вертолете двое. Кроме меня – мой наставник. Он невысокий, худощавый, с живыми движениями. Сильные руки, как кора старого дерева, изрезаны глубокими трещинками морщин и густо перевиты набухшими венами. Мороз, солнце, ветер, дым костра дочерна продубили скуластое лицо с реденькой растительностью на верхней губе и подбородке. В черных прямых волосах проблеск седины. Глаза необычные. Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Имя у него простое и легкое – Лукса.
Его постоянный напарник Гирдо недавно потерял зрение и перебрался жить к дочери в райцентр. Оставшись в предсезонье без товарища, Лукса согласился взять меня на свой участок, раскинутый по ключу Буге – левому притоку реки Хор.
Вертолет неожиданно вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко приземлился. Быстро выгрузили нехитрый багаж. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота двигателей, спрыгнули на снег сразу, как только открылась дверь. МИ-4 прощально взревел, обдав нас снежным вихрем, и, свечой взмыв в густую небесную синеву, исчез за лесистой макушкой сопки.
Мы остались одни на заснеженной косе. Оглушительная тишина стояла вокруг. На снегу ни единого следа. Казалось, будто какая-то неведомая сила подхватила и перенесла нас на чистый лист бумаги, на котором предстоит написать историю нашей охоты.
Хор еще не встал. Он бурлил, разорвав белоснежье черной извилистой трещиной. Сквозь хрустально чистую воду были видны лежащие на дне пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нересту лососи. Вода в реке за последние дни спала, и часть отнерестившейся рыбы лежала на галечном берегу. Наши собаки тут же воспользовались возможностью полакомиться.
Вокруг громоздились крутобокие сопки, ощетинившиеся могучими изумрудно-зелеными кедрами и более темными островерхими елями. Напротив устья Буге над Хором нависал хребет, обрывающийся в речную гладь неприступной двухсотметровой стеной. По ее гребню торчали огромные, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни причудливых очертаний, напоминающие развалины старинной крепости.
Хотя день только начался, Лукса торопился. Предстояла большая работа по устройству места зимовки.
Не успели мы подняться на берег, как услышали мелодичный задорный посвист. Невозможно спутать его с другим лесным звуком. Это свистел рябчик. Лукса едва заметным движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол ели и, достав самодельный манок из жести, ответил более глухим переливом. По характерному треску крыльев стало ясно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса слился с деревом и опять посвистел. Хлопки послышались совсем близко, и, приглядевшись, я увидел петушка, сидящего на ветке березы. Вытянув шею и нетерпеливо переступая, он напряженно высматривал подружку.
- А, чертенок, - радостно прошептал Лукса, разглядев его. – Четвертый сезон вот так. Совсем свой стал. Встречает.
«Знакомец» перелетел на вершину дерева и настороженно наблюдал за нами. Прибежавший Пират, не разделяя радости хозяина, с лаем запрыгал под березой. Петушок спланировал и исчез в чаще леса.
-       Пират, ты что! Нельзя! – спохватился Лукса.
Наши четвероногие помощники резко отличались друг от друга. Пират – рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой реакцией, нахальными глазами. Индус, напротив, вялый, привыкший во всем подчиняться. Попал он в нашу компанию совершенно случайно. Когда мы загружали в вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на краю полянки сидел и мирно наблюдал за нашей беготней пес. Я на ходу кинул ему кусок галеты. Он жадно проглотил его и бочком, не сводя с меня грустных глаз, подошел к трапу.
-       Быстрей садись, сейчас полетим, - крикнул Лукса.
Я поднялся в салон и оглянулся. Собака, казалось, жгла меня молящими глазами. «Может, взять? Чем черт не шутит. Вдруг у нее талант к охоте…»
-       Бери, бери. Пиратке веселее будет, - сказал Лукса, заметив мое колебание…
Перетаскав вещи к становищу, мы занялись заготовкой дров. Споро завалили двуручной пилой сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько душистых чурок. Отвалившиеся куски красноватой ребристой коры изнутри были усыпаны яичками, личинками, куколками. Что-то не доглядели дятлы за лесным патриархом. Комель дерева был насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло как камень. На ночь кедр не годился – быстро сгорает. Поэтому напилили еще плотного ясеня, который горит долго и жарко, образуя много углей.
Очистив на высоком мыске залива, неподалеку от устья ключа, землю от снега, поставили палатку. Расстелили кабаньи шкуры, спальные мешки. Установили жестяную печурку. Лукса набил ее чрево смоляной щепой, кедровыми поленьями и затопил. Печка скоро нагрелась, порозовела и начала щедро возвращать солнечное тепло, накопленное деревом за добрую сотню лет. Палатка ожила, наполнилась жилым духом. Приятно запахло свежей хвоей. Отпилили от ясеня низенькую, но увесистую чурку и поставили в головах между спальниками. Получился удобный столик. Слева и справа от печки приладили два сырых ольховых бревешка – чтобы одежда и спальники не подгорели. Под коньком палатки повесили перекладину с крючьями. Между елями соорудили из жердей лабаз. Рядом сложили шалашики для собак.
Вечером мы забрались в прогревшуюся палатку и с комфортом устроились пить чай.
-       Лукса, почему ты до сих пор избушку не поставил? – поинтересовался я.
Бросив исподлобья сердитый взгляд, старый охотник с досадой пробурчал:
- Было зимовье. Вместе с Гирдо его рубили. А летом на рыбалку приплыл – одна зола да печка. Пожалуй, туристы сожгли, елка-моталка. Однако после охоты, как вода спадет, обязательно зимовье поставлю. Место уж присмотрел. Вверх по ключу, с километр отсюда. Там никто не найдет…
В палатке слоился сизый дым. Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным. Полная луна залила тайгу необыкновенно ярким светом. Небо не черное, а прозрачно- сиреневое, и на нем не отыскать ни одной звездочки. Кедры вокруг, словно былинные богатыри. Река перламутром выливалась из-за поворота и, тускнея, убегала под хребет, заглатывавший ее огромной пастью. Трудно осознать себя в этой красоте…

 Таежные истины
 Утром, пока в печке разгорались дрова, Лукса успел одеться, умыться. Подогрев завтрак, растормошил меня:
- Вставай, охоту проспишь.
Я вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в кружку чай.
- Марат, ты умылся? – спросил Лукса.
- Что-то не хочется. Холодно.
- Холодно, холодно,  - передразнил он. – Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга не узнает, пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка.
Пришлось надеть улы и выйти на мороз. Зачерпнул и обдал лицо студеной водичкой из Буге. От первой пригоршни сжался как пружина – ох и холодна! Но затем почувствовал, как наливается силой и бодростью все тело.
После недолгих сборов Лукса повел меня учить премудростям охотничьего промысла.
Мягко ступая, он ловко лавировал в чаще леса. Я то и дело ускорял шаг, чтобы не отстать. Мое большое преимущество в росте не выручало. Лукса безошибочно выбирал самый удачный путь среди нагромождения деревьев. И если я пытался самостоятельно найти более удобный проход, то отставал еще больше.
При ходьбе охотник пользовался специальным посохом. Такой есть у каждого удэгейца. Делают его из ствола высушенного ясеня. На верхнем конце он расширен лопаточкой, используемой при установке капканов. Снизу кольцо, как у лыжных палок. В самый кончик посоха, для торможения и маневрирования, врезан прочный клык самца кабарги.
С остановками миновали пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил читать следы, определять их свежесть. Я узнал, что гладкий, округлый след бывает у здорового упитанного соболя, а узкий, неровный – у слабого, худого. У такого соболя и шкурка плохая. Мех редкий и тусклый. У сильного, спокойного соболя следы лапок рядом и мах широк. В теплую и снежную погоду выходят только молодые соболи, да и те крутятся возле гнезда.
Я старательно запоминал все, что говорил опытный промысловик. Лукса показал, как ставить капкан на норку, соболя, колонка. Прежде всего, я понял, что успех охоты зависит от того, насколько удачно выбрано место для ловушки и от искусства маскировки.
На излучине реки вспугнули рябчиков. Заряд Луксы сбил одного петушка. Я же промахнулся. Птицы разлетелись в разные стороны.  Одна из них бесшумно спланировала на стоявшую неподалеку ель. Таясь за стволами, я подкрался и выстрелил в неясный силуэт. Птица камнем упала вниз. Но когда я подбежал, то, кроме разбросанных по снегу перьев, ничего не нашел.
Обойдя впустую вокруг дерева несколько раз, покричал собак, но тех и след простыл. Удрученный, пустился догонять Луксу. Узнав, что я оставил убитого рябчика, он нахмурился:
- Ой, манга!* Чего так делал? Зачем птица пропадать будет? Показывай, где пропажа.
*манга – плохо (удег.)
Осмотрев разнесенные ветром перья, Лукса поднял вверх влажный палец. Затем юркнул в кусты и, немного покопавшись в снегу, вынул  убитую курочку. Мне стало досадно, что я не справился с такой простой задачей.
На протоке нам встретился свежий след белки.
- На жировку пошла, - сказал Лукса.
- Почему на жировку? Может быть, наоборот, с жировки, - возразил я.
Лукса удивленно глянул на меня:
- Ты своей башкой совсем не думаешь. Не видишь – прыжки большие, лапки прямо ставит. Легкая пока. Когда поест – прыжки короткие, лапки елочку делают.
Сколько нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать все это. Я смущенно молчал.
Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек и скорлупки орешек, выдавая места кормежки. Лукса спросил, миролюбиво улыбаясь:
- Видишь, белка кормилась?
Я кивнул.
- А где шишку взяла?
- Как где? На ели.
- Из-под снега достала. Чешуйки под деревом аккуратной, плотной кучкой лежат. Значит, белка внизу сидела. Когда на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше сидит, тем шире разбросаны.
В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы пошли на шум. Метров через шестьдесят увидели следы оленя. Тут же – овальная ямка лежки, промятой до самой земли.
- Чьи следы? – спросил Лукса.
- Оленя, - уклончиво сказал я и стал лихорадочно искать глазами помет, чтобы по форме шариков определить, кто здесь пасся – лось или изюбр.
- Ты мне голову не морочь. Какой олень, говори, - напирал Лукса.
- Сам ты лось…горбатый. Говорил же тебе: сохатый рысью уходит от охотников. Этот прыжками ушел. Изюбр был. Еще вот что запоминай, - успокаиваясь, сказал Лукса.- Смотри, снег копытами исчиркан. Изюбр так чиркает, лось же высоко ноги поднимает – снег не чертит. – Видя, что я скис, добавил: - Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по звериному думать.
На обратном пути вышли на крутобережье широкого, неглубокого залива – любимого места нереста кеты. Этот залив отделен от реки полосой земли в сто – сто пятьдесят метров, но самой реки отсюда не видать, ее скрывает густой пойменный лес, сплошь перевитый лианами китайского лимонника и актинидий.
Я огляделся. На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Пять больших ильмов стояли как бы полукругом. Перед ними – чистая плешина, в центре которой торчали три потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я догадался, что это деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся лица равнодушно взирали на гладь залива.
Я вопросительно глянул на Луксу.
- Это лесные духи. Большой – здешний хозяин, а эти двое – жена и слуга. Хозяин помогает охоте и рыбалке, - тихо пояснил он.
Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног «хозяина» и спустился на берег. Я задержался, чтобы сделать снимки.
- Ничего, не трогал? – подозрительно, не сводя с меня глаз, спросил Лукса, когда я догнал его.
- Нет, сфотографировал только.
- Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Беда как много рыбы надо. Собак кормить и на приманку оставить.
Переступая по камням, мы вытащили жердью с мелководья десятка четыре кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать серебристого океанского лосося. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы еще вяло шевелили плавниками, из последних сил пытаясь удержаться в вертикальном положении. До конца своей жизни они охраняют нерестилище – терку от прожорливых ленков и хариусов.
Пока мы собирали рыбу, Пират с Индусом нашли в укромном углублении под выворотнем енотовидную собаку и с лаем вытащили ее из убежища.
Енотовидная собака напоминает заурядную дворняжку, только ноги у нее короче. Неуклюжа, приземиста, ужасно лохматая. Мех густой, пышный, похож на лисий, но отличается цветом – серо-бурый с желтоватым оттенком. Из-за пышности меховой шубки ноги кажутся непомерно тонкими. Небольшая остроносая головка украшена шикарными бакенбардами и миниатюрными ушами. Мордочка кроткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады. Этот зверь, пожалуй, самый безропотный и беззащитный обитатель сихотэ-алиньской тайги.
Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла глаза и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы заторопились к стану, обсуждая увиденное за день. Сошлись на том, что участок – богатый. Бескормицы не ожидается – звери с мест не тронулись. На пойме много копытных, по берегам бегают норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и рябчиков – их основной пищи.
- Когда рябчик есть, соболю совсем хорошо. Мышь съел, опять ловить надо. А рябца надолго хватает, - радовался Лукса.
Тогда мы и не подозревали, что капризная погода безжалостно подведет нас.
- Как будем делить участок? – поинтересовался я.
Лукса метнул на меня недоуменный взгляд и ошарашил ответом:
-  Где хочешь, ходи, где хочешь, ставь капканы.
Я остался недоволен таким решением, так как хотел, чтобы Лукса закрепил, за мной определенную часть участка, но со временем понял, насколько оно было мудрым. Никто не был стеснен, не считал себя обделенным. Наши тропы пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой.
К ночи ветер переменился. Звездное небо заволокло непроницаемым войлоком туч. Мягко повалил снег. Лукса сразу заметно оживился:
- Завтра пойдем мясо запасать. Как поешь, так и походишь. В снег звери глохнут – близко подойти можно. Мяса запасем, соболя ловить начнем.
Говорит, а сам мой винчестер поглаживает да на руках подкидывает.
- До чего легкий, елка-моталка! Все равно, что одностволка тридцать второго калибра. Надо же, когда это ружье сделали, моему отцу всего восемь лет было. А сколько мы еще с копьями охотились. Вот ведь жили! Откуда, Марат, у тебя такое ружье?
- Друг случайно купил у геолога-пенсионера во Владивостоке. В тайге за него огромные деньги предлагали, но он не расстался с ним.
- Как же тебе дал?
- Юра погиб в походе по Якутии. Берегу ружье как память о нем. Ты не представляешь, Лукса, какой это был человек. Тайгу знал и любил больше жизни. Я многим обязан ему. Не свяжи нас судьба, вряд ли бы я так пристрастился к тайге и не сидел бы сейчас в твоей палатке.
- Да, бата*, молния бьет самый высокий кедр, а смерть – хорошего человека, - посочувствовал Лукса.
*Бата – сын, сынок (удег.)

Блуждания
С рассветом снег перешел в дождь. Миновав небольшую марь, увидел кабаньи гнезда и свежие следы, уходящие вверх по увалу. Потрогал помет – незамерзший. Решил тропить. Индус разочаровал меня. След не брал, а только путался под ногами.
Сначала кабаны двигались прямо, не останавливаясь. Потом разбрелись, на земле появились глубокие порои. Чувствовалось, что табун близко. Я пошел медленней, предельно осторожно, переходя от одного дерева к другому. И тут совершенно бездарно взбрехнул Индус. Табун переполошился. Раздались испуганные «чув-чув» и треск веток под копытами. Свиньи, с задранными вертикально хвостиками, мелькнули черными молниями между деревьев.
В сердцах выбранил пса, но он, кажется, ничего не понял, даже напротив, остался доволен тем, что предупредил хозяина о серьезной опасности и громким лаем прогнал свирепого секача – вожака табуна.
Перебравшись на противоположную сторону Буге, я стал подниматься по склону. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг занавесило унылой моросью. Узкая долина была настолько захламлена, что , как говорят, сам шайтан ногу сломит. Лет десять назад деревья здесь повырывало смерчем и навалило друг на друга в беспорядочные груды. Но молодь дружно поднялась густым подлеском и затянула свободное пространство меж сучковатых стволов. Вдобавок ко всему бурелом плотно перевили цепкие лианы актинидий. Приходилось не идти, а протискиваться между пропитанных влагой лесин, карабкаться через завалы, прыгать с одного ствола на другой, рискую напороться на острый смолистый сук. Пробираться понизу, между трухлявой гнилью, было еще трудней. Кустарник и лианы опутывают, цепко хватают со всех сторон. Каждый сучок стремится урвать себе клок одежды. Одна упругая ветвь наградила меня такой пощечиной, что из рассеченной скулы брызнула кровь, и я свету невзвидел.
Неожиданно началась крутизна, и я запоздало сообразил, что иду не по склону ключа, а его боковым ответвлением. Возвращаться назад к ключу через «баррикады» не было сил. Решил перевалить гриву и спуститься к Буге по другому распадку.
На вершине гривы я попал в густой стланик, который вместе с можжевельником образовал труднопроходимые заросли. Ниже росли кусты рябины и березы, но не те, нежные, веселые, прославленные народом в песнях. Малорослые деревца поражали непропорциональной толщиной ствола. Толстые скрюченные лохматые карлики с короткими обрубками ветвей стояли молчаливо, угрюмо, вызывая своим видом недобрые предчувствия. Их даже трудно было назвать березами. Суровый климат, постоянные ветры совершено изменили их облик.
Через пару часов я все же прорвался в ложе ключа к привычным кедрам и елям. И так как пора было возвращаться, повернул к стану. Шел и смутно чувствовал, что не бывал в этих местах. Вроде те же сопки, тот же ручей, но пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину и остановился в растерянности – моих утренних следов на снегу не было. Стало очевидно, что я ошибся и перевалил через гриву не в долину Буге, а на соседний ключ.
В замешательстве огляделся. Вокруг глухой, ставший вдруг еще более враждебным лес. Сверху безостановочно сыпал нудный дождик. На мне буквально ни одной сухой нитки. Грязно, холодно, сыро. Еды, кроме трех сухарей, никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели и не зажигались. Стало жутко от своей беспечности. Мокрый, жалкий Индус стоял рядом и, понурившись, наблюдал за мной.
- Индус, домой! Домой надо! Где дорога? Ищи, ну, пошли, Индусик…- умолял я в надежде, что собака, в конце концов сориентируется и выведет на верную дорогу.
Но Индус опустил нос и виновато отворачивался.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что в моем положении самое лучшее спуститься к реке, а там видно будет.
В широкой нижней части ключа пошли, чередуясь, то сплошные изнуряющие заросли колючего элеутероккока, то топкие зыбуны с высокими вертлявыми кочками, покрытыми жесткой заиндевелой травой. Ступая на них, с трудом удерживаешь равновесие. Ощущение такое, что идешь по слабо натянутой резиновой пленке. Осторожно прощупываешь посохом дорогу. Стоит сделать неверный шаг – провалишься в «окно» с ледяной жижей. Индус устало плелся сзади.
Передохнуть было негде. Если прислониться измученным телом к худосочному стволу, он трещит и падает. Слабый грунт не держит. Достаточно небольшого усилия, чтобы свалить и без того редкие здесь деревья.
Собравшись с силами, вылез на островок, но и здесь сухостойник не давал прохода. Тут я увидел дерево, обвитое коричневым побегом с шелушащейся корой. Это была лиана лимонника. С нее свисала длинная кисть с пятью огненно-красными рубинами ягод размером с горошину каждая. Я съел их и вскоре почувствовал прилив сил, но, к сожалению, не надолго. Проковылял с километр – и опять земля потянула к себе. Эх, если бы найти еще несколько кистей лимонника! Недаром говорят, что горсть его ягод дает силы весь день гнаться за добычей.
К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки. Верхняя одежда на глазах превратилась в ледяной панцирь.… Идешь, и в такт шагам раздается шелестящий хруст.
Выйдя на коренной берег Хора, с облегчением вздохнул и даже, напугав Индуса, несколько раз притопнул ногой, не веря, что топь кончилась. Человек, ходивший по ее зыбунам, легко поймет мои чувства. Теперь  я был уверен, что доберусь до палатки.
Последние километры плелся, как во сне. Чувства притупились, мысли смешались. И только одна, точно боль, не давала покоя: не пошел ли Лукса на поиски…
Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: «Тебе по тайге только за руку с поводырем ходить». Но ошибся. Лукса или был уверен во мне, или привык за долгую охотничью жизнь к таким опозданиям. И когда я ввалился в палатку, в полном изнеможении плюхнувшись на спальник, он только проворчал, пыхтя трубкой:
- Шибко долго ходишь, все давно остыло.

Отчего каменеют рога?
Продрых допоздна – отсыпался после блужданий. Судя по тому, что чай был чуть теплый, Лукса ушел давно. Я оделся и выбрался из жилища. Денек  - чудо! Все пропитано солнцем. Пухлый снег спорит с белизной шубки горностая. В лесу возобновилась хлопотная жизнь. Вовсю тарабанят труженики-дятлы, пронзительно и хрипло кричат таежные сплетницы-кедровки.
И Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша друг о друга хрустальными выступами, плывут льдины, припорошенные белой пудрой. В промежутках между ними вода лучится приятным нежно-изумрудным светом.
Насторожил на берегу несколько ловушек. Откопал и проверил старые. В две из них попались мышки. Лукса говорит, что я слишком чутко настраиваю сторожок. Поэтому он срывается даже от веса крохотных грызунов.
Сам он завалился вечером в палатку довольный. Еще бы. Убил чушку в двух шагах от стана. Гордо извлек из рюкзака печень, сердце и добрый кусок мяса. Задабривая мистического покровителя охоты, отрезал от добытого сердца небольшой кусочек и бросил в огонь:
- Спасибо, Пудзя. Хорошая чушка.
Перекусив, мы сходили за остатками свиньи. Жирненькая! Слой сала в один-два пальца.
- Кабаньим жиром улы хорошо смазывать. Не промокают в теплую погоду. Одно плохо – улы после пропитки сильно скользят по снегу,  - наставлял Лукса.
Пока шли к палатке, небо опять основательно затянуло тучами. Быстро стемнело.
Намолчавшись за день, после ужина мы оживленно беседовали на самые разные темы. Любознательность Луксы меня поражала. Во всем он пытался докопаться до самой сути явления. И нередко своими вопросами ставил меня в тупик:
- Отчего каменеют рога? – спросил он на сей раз. – Они же вырастают мягкими, и питается олень мягкой пищей, а к гону рога становятся как стальные.
Я разъяснил, как мог, что в тканях молодых рогов – пантах – со временем происходят сложные химические процессы: отложения кальция и других минеральных солей, придающих рогам особую прочность.
Но все же чаще говорил Лукса, а я внимательно слушал.
На мой вопрос, кто из зверей самый крепкий на рану, охотник сказал:
- Самый крепкий лось будет. Самый слабый – изюбр. Медведь и кабан между ними. Лось даже с пробитым сердцем может километр пробежать. Сохатый силы расходует бережно, от охотника уходит трусцой. В сопку идет не прямо, а как река петляет. Изюбр – дурак. Горяч. Раненный прыжками уходит. Вверх напрямки режет. На рану он совсем слабый – даже с мелкашки можно ухлопать.  Один раз собака загнала изюбра на отстой. Подбежал к скале, смотрю наверх, ничего не вижу – ветви пихты мешают. А собака н6а вершине захлебывается. Гляжу, рога мелькнули.
Стрельнул, да в спешке не переключил с «мелкашки» на тяжелый «жакан». Слышу, копыта по камням защелкали. Досада взяла – уходит рогач. Бросился следом, а изюбр навстречу. Не успел второй раз стрельнуть, как он грохнулся на камни замертво.
- А вот еще случай, - продолжал Лукса, прихлебывая из кружки чаек. – Как-то осенью возвращался в Гвасюги, глянул по верх кустов: на толстом суку ильма затаилась рысь. Эта кошка хулиганила последнее время. То одна коза пропадет, то другая. Стрельнул. Рысь, похоже свалилась. Глянул на сук и глазам своим не верю – лежит, зараза не  шелохнется. Что за морока? Слышал же упала. Опять посмотрел – лежит. Стрельнул – исчезла, потом опять глухой удар. Свалилась значит. На суку никого, но я стою. Топчусь на месте. Боязно. Чудится злой дух. С опаской глянул на дерево, а там… две рыси лежат. С той поры все козы домой приходят.
Под конец разговора я не утерпел и задал давно беспокоивший меня вопрос:
- Лукса, а ты не боишься, что в тайге на тебя тигры или волки нападут?
Бывалый охотник ответил просто:
- Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека сам боится. Ему плохо не делай, он тебя не тронет.
- Но случается же, что хищные звери нападают на человека…
- Ерунда! Сказки это. Если зверя не трогать, он не нападет. Ты же не скажешь, что колонок или норка опасные для тебя звери, но и они, если бежать некуда, бросаются на человека, как тигр на оленя. Однако один хуза в тайге все же есть – шатун. Очень не надежный зверь. В любой момент может напасть.

Ураган
Седьмое ноября! Торжества по всей стране, а у нас обычный трудовой день. Я нарубил приманки и пошел бить путик по пойме Хора, но вскоре вернулся, чтобы надеть окамусованные лыжи, так как из-за глубокого снега пешком ходить стало невозможно.
Могу с уверенностью сказать, что если бы таежники знали имя человека, первым догадавшегося оклеить лыжи камусом, то они поставили бы ему памятник. Короткие жесткие волосы камуса держат охотника на самых крутых склонах. При хорошем камусе скорее снег сойдет с сопки, чем лыжи поедут назад.
За ключом, на вздымающемся к востоку плоскогорье, пошли частые кабаньи порои. Снег разбросан, трава всклочена, хвощ обкусан. Тут же миниатюрные следочки кабарги – самого крошечного и самого древнего оленя нашей страны. Изящный отпечаток маленьких копытец четко вырисовывался на примятом снегу. Кабарга испетляла всю пойму в поисках своего любимого лакомства – длинного косматого лишайника, сизыми прядями свисающего с ветвей пихт и елей.
Среди оленей кабарга примечательна отсутствием рогов. Этот существенный недостаток компенсируется сполна острыми саблевидными клыками, растущими в верхней челюсти.
Я знал, что охотиться на кабарожку без хорошей собаки – бесполезное дело. Благодаря превосходному слуху она не подпускает на верный выстрел. Поэтому, не задерживаясь, зашагал дальше, сооружая в приглянувшихся местах амбарчики для соболей и норок. На становище вернулся, когда над ним витали соблазнительные запахи жареного мяса.     
Лукса колдовал у печки, готовя праздничное угощение – запекал на углях жирные куски кабанятины, сдобренные чесноком и завернутые в металлическую фольгу.
После отменного ужина мы с особым удовольствием слушали по транзистору концерт с торжественного вечера в Москве, пили чай. Но перед сном приподнятое настроение было испорчено – хлынул самый натуральный ливень.
- Когда таймень хочет проглотить ленка, он обдирает с него чешую, - в мрачной задумчивости произнес Лукса и тут же, спохватившись, добавил: - Ничего. Терпеть надо. Жаловаться нельзя. Поправиться еще погода.
После ливня снег покрылся ледяной коркой, и я остался в палатке. Невольно вспомнил рябчиков. Как они там, бедолаги, смогут ли пробить корку льда, чтобы выбраться из снежного плена? Ко всему прочему в полдень пошел снег. Воздух на глазах мутнел, терял прозрачность, становился плотным, тяжелым. Шквал за шквалом ветер набирал силу и достиг резиновой упругости. Тайга напряженно стонала, металась, утратив свои обычные величие и покой. Деревья шатались, как больные, скрипя суставами. Недалеко от палатки с хлестким, словно удар бича, повалилась ель.
Я, как говорится, от греха подальше, затушил нещадно дымящую печь и, захватив спальный мешок, с опаской выбрался наружу. Ураган, видимо, достиг наивысшего напряжения. Было темно, как ночью. В ревущем и кипящем воздухе на различить ни гор, ни деревьев. Небо смешалось с тайгой. Все потонуло в снежных вихрях, сдобренных обломками веток, коры и невесть откуда взявшихся листьев. Деревья рушились постоянно то в одном, то в другом месте. На фоне несусветного рева ветра казалось, что они падают бесшумно.
Забравшись в выемку под обрывистым берегом, закупорился в мешке, как рябчик в тесной снежной норе. В голову лезли беспокойные мысли: где Лукса, что с ним? Тоже, наверное, отсиживается где-нибудь, пережидая непогоду. Не придавило ли палатку? Переживут ли звери страшное ненастье?
Лукса пришел поздно, изнуренный и расстроенный бурей не меньше меня.
- Чего Пудзя так сердится? – недоуменно сокрушался он. – Зимой деревья совсем нельзя гнуть. Беда как много тайги поломало. Путик весь закидало. Обходить завалы устал. Ладно до конца хода не пошел – на развилке ключа отсиделся.
Выбравшись утром из занесенной снегом и обломками веток палатки, мы не узнали окрестностей. Местами деревья повалены сплошь. Уцелела только молодая поросль. Поверженные исполины лежат крепко обнявшись зелеными лапами, стыдливо прячась за громадными кучами вывороченной земли. Те, у которых корни выдержали бешенный напор, переломлены, будто спички, и истекают лучистой как липовый мед, смолой. Невольно проникаешься уважением к тем крепышам, которые выстояли. Надо думать от них пойдет крепкое потомство. Я обратил внимание, что у большинства сломленных деревьев сердцевина трухлявая – еще одна иллюстрация естественного отбора.
День выдался погожий. Изголодавшиеся за время ненастья звери забегали в поисках пищи. Местами соболиных следов – что тропинок в парке. А несколько завалов буквально истоптаны сверху донизу. Тщательно осматривают соболя свой участок – зверек не пробежит мимо дупла, не исследовав его. Побывает на всех бугорках, заглянет под все валежены и пни. Особенно любит соболь побегать по наклоненным и поваленным деревьям.
Интересное все же занятие – охота! Хоть и устаешь как ломовая лошадь, а все равно испытываешь ни с чем не сравнимое удовольствие. Ставишь ловушку и думаешь: приду сюда через два-три дня, а в ней драгоценный трофей! И если зверек проходил, но не угодил в капкан, то начинаешь изобретать способы, чтобы перехитрить его.
В обход шел с предчувствием удачи. Я рассчитывал, что в одном из капканов в Маристом попал долгожданный соболек. Ведь четыре дня не проверял. Но предчувствие обмануло. В капканах моя обычная добыча – мыши. И что обидно, некоторые «амбарчики» соболя вдоль и поперек истоптали, в лаз заглядывали, но приманку так и не взяли. Станут они грызть мерзлое мясо, если повсюду живые мыши шныряют! Один плутишка прямо на макушке «амбарчика» оставил выразительные знаки своего презрения к людской хитрости.
Там, где путик проходил через межгорную седловину, лыжню пересекла волнистая борозда, сглаженная посередине широким хвостом. Выдра?! Откуда она здесь? Ведь хорошо известно, что речные разбойницы держаться рек, ключей, а тут глухая высокогорная тайга. Что побудило этого «рыболова» предпринять сухопутное путешествие через гряду сопок? Возможно выдра покинула свой ключ потому, что замерзли все полыньи. Или ключ оскудел рыбой.
Потрогал снег пальцами: снег не смерзшийся, стенки рассыпались от легкого прикосновения, у выволока лежали быстро испаряющиеся ажурные снежинки. Сомнений не было – выдра прошла совсем недавно. Лапы у нее короткие. По снегу бегает медленно. Возможность догнать ее соблазнила меня.
Сначала шел не спеша, с ленцой – устал за день, но, почувствовав, что выдра совсем близко, ощутил прилив сил и, раззадоренный, рванулся напролом, как секач, не разбирая дороги, подминая лыжами подлесок, не замечая ничего, кроме волнистой борозды.
Выдра, видимо услышав погоню, так как длина ее прыжков резко увеличилась, и она свернула влево, безошибочно определив кратчайший путь к воде. Я тоже прибавил ходу. Откуда только взялись силы. Стало жарко. Сердце, бухая, разрывало грудь, едва успевая прогонять кровь. Сбросил рюкзак, телогрейку, смахнул со лба мокрые волосы. Вот уже темная искристая спина приземистого зверя замелькала среди деревьев. Прыгала выдра тяжело, глубоко проваливаясь в снег плотным телом. Расстояние быстро сокращалось. Не мешкая, вскинул ружье и выстрелил в изгибающееся волной туловище. Выдра мгновенно исчезла под снегом. Подбежав, увидел по черточкам дробинок, что промахнулся – сноп дроби прошел выше.
Скинув лыжи, стал разгребать снег ногами. Нижний слой был зернистым, сыпучим, и снежная масса лавиной скатывалась обратно. Чтобы восстановить сбившееся дыхание, осмотрелся и по цепочке следов, терявшихся в глубине леса, понял, что выдра обхитрила меня. Пока проканителился с лыжами и вновь пустился в погоню, прошло довольно много времени6 выдра успела уйти далеко.
Когда снова почти настиг выдру и попытался притормозить для выстрела, она опять нырнула в снег. Я тоже схитрил. Не тратя времени на бесплодное перемешивание снега, принялся ходить на лыжах кругами, останавливаясь и подолгу прощупывая каждый уголок леса. К моему удивлению, сколько я ни вглядывался, ни выдры, ни ее следов не было, она словно провалилась сквозь землю.
Прочесал тайгу внутри большого круга, расширил границу поиска, однако выходного следа так и не нашел. Дело близилось к вечеру, и пора было возвращаться к зимовью, тем более что в одном свитере, без телогрейки, я основательно замерз. Обошел в последний раз окрестности и, совершенно окоченев, повернул обратно, чертыхаясь, досадуя на себя. И тем не менее я не мог не оценить сообразительность выдры. Ее осмысленное поведение вызывало симпатию и уважение. Два раза провела меня, да так ловко!
Я подобрал телогрейку и с трудом втиснулся в нее – на морозе она встала колом. К палатке подъехал в густой темноте.
Лукса варил мясо, а на печке по-домашнему монотонно сипел чайник. Выслушав мой рассказ о том, как находчиво провела меня выдра, старый охотник участливо сказал:
-Шибко не расстраивайся. Выдра самый умный зверь в тайге. Однако много зим еще у тебя. Придет время – объегоришь. Помню, однажды мои собаки выдру под корягой почуяли, а взять боятся. Одна сунулась, да выдра так лапой саданула, что кожа с носа обвисла. Стрельнул я, а хитрюга с другой стороны коряги выскочила и к полынье. Собаки за ней. В клубок переплелись. Визжат, рычат и к воде катятся. Стрелять боюсь – собак зацепишь. Так и ушла, елка-моталка.
-Лукса, ты вчера мои «амбарчики» на ключе смотрел. Ну и как?
-Смотрел. Молодец. Все правильно делаешь. Места выбираешь подходящие, как учил.
-Почему же тогда соболь не идет? Может надо пахучие приманки попробовать…
-Если  соболь  идет на приманку, то идет на любую. А если не идет, что хочешь клади, не тронет. Надо ждать, когда соболя тропить начнут. Тогда они и наши будут.
-Так три недели уже, а еще ничего не поймал.
-Не спеши. Ходи больше, «амбарчики» подновляй. Увидит Пудзя, что не поленишься, пошлет удачу.

Любопытный «хозяин»
Хор наконец встал. Повсюду торосы. Лукса ушел в стойбище за продуктами, а заодно «погулять маленько».
К обеду, после обхода пустых ловушек, настроение было пасмурным. Решил продолжить путик вниз по Хору до «Разбитой». На этом месте от Хора отбивается несколько проток, которые, упираясь в отвесные скалы, опять сливаются и возвращаются в основное русло, образую длинный залив. Лукса рассказал, что глубина в нем достигает одиннадцати метров, и живет там громадный таймень. Когда он идет поверху, во все стороны «усами расходятся полуметровые волны. Сети таймень пробивает, как мокрые бумажные салфетки. Леску рвет, как паутинку. Все попытки поймать его не имели успеха. Понятно, что я был заинтригован рассказами о таймене-великане и давно собирался хотя бы взглянуть на это легендарное место.
Километра три прошел легко. Потом начался перестойный, глухой лес, да такой густой, что приходилось буквально протискиваться между стволами. Измотавшись вконец, повернул от уже близких скал Разбитой обратно. Пройдя шагов сто, остолбенел: по моей лыжне и рядом с ней появились следы тигра. Взбитая мощными лапами белая траншея переливалась холодным мерцанием зимнего солнца. Даже по следу чувствовалась необыкновенная сила животного.
По телу игольчатым наждаком пробежал мороз, лоб покрылся испариной, руки непроизвольно сжали ружье. Я остановился, озираясь и всматриваясь в темнеющий лес. Было ясно, что зверь шел за мной и скрылся в чаще, заслышав, что я иду навстречу. Не видя, а только чувствую присутствие зверя, в панике хотел было взобраться на дерево, но рассудок подсказал, что на дереве, без движения, я быстро окоченею.
Пересилив страх, разглядываю каждый куст, каждый выворотень, словно именно там затаился лютый хищник, с лихорадочной поспешностью пошел к становищу.

Через несколько дней я опять проходил по этой лыжне. Страх ослаб. Он рассеялся вовсе, когда по следам стало ясно поведение тигра. Полосатый брел по лыжне около километра. Было видно, как он  ходил вокруг снежных хаток, издалека заглядывая внутрь канала, не тронув к счастью приманки. Я благодарил провидение за то, что тигр не полез за ней, ибо трудно вообразить, что было бы, если бы капкан защемил ему нос или лапу. Ведь обоняние у тигра, по словам Луксы, «как у человека». Такое поведение грозного хищника еще раз говорило о его уме и осторожности.
Когда я повернул вспять, тигр сошел с лыжни и, не останавливаясь, полез по расщелине вверх, не помышляя о нападении. Ему просто любопытно было, чем в его владениях занимается горемыка-охотник.

Одиночество
Прошла неделя, а Луксы все нет. Когда наконец он вернется? Вдвоем-то веселее. Хорошо, хоть Индус со мной. Все же живая душа.
Продукты кончаются. Крупы осталось на два дня. Сахара - на день. Вдоволь только воды – целый ключ, студеный и прозрачный. Последнюю щепотку чая израсходовал накануне. Поэтому сбил с березы, мимо которой хожу каждый день, ноздреватый черный нарост – чагу. Чай из этого гриба хоть и не сравнишь с ароматом индийского, но довольно приятен, а недостаток вкусовых качеств с лихвой компенсируется его лечебными свойствами. Удэгейцы используют чагу при недомоганиях и опухолях. Кроме того, присыпкой из измельченного гриба ускоряют заживление гнойных язв.
На следующий день вернулся с обхода пораньше. Тех нескольких поленьев, что остались, едва хватило бы вскипятить чай. Снял с сучка поперечную пилу «тебе-мне», для которой в данном случае больше подошло бы название «мне-мне», и пошел искать подходящее дерево.
Пилить толстые сухостойные кедры одному несподручно, и я остановил свой выбор на сухой, выбеленной солнцем ели. Тщательно обтоптал вокруг ели снег и вонзил стальные зубы пилы в звенящий ствол. Из него дружными стайками полились опилки. Душистые кучки быстро росли. Когда оставалось пилить несколько сантиметров, я попытался повалить дерево в нужном направлении, раскачивая ствол равномерными толчками. Макушка ели заходила как маятник.
И вдруг, отклонившись в мою сторону, дерево оглушительно треснуло и стало медленно падать. Я ошалело рванулся вверх по склону, утопая в снегу, разрывая гибкие ветки кустарников.
До сих пор не пойму, почему я побежал вверх, а не вниз. Наверное инстинктивно кинулся к своему убежищу – палатке. Ель в этот момент с шумом легла на могучие лапы кедра. Они, низко прогнувшись, спружинили и отбросили ствол, унизанный сучками, прямо на меня. Я почувствовал тупой удар в спину и в то же мгновение был впрессован в мягкий, как вата, снег.
Некоторое время лежал неподвижно, ничего не чувствуя и не осознавая. К действительности вернула нарастающая боль в позвоночнике. Беспокойство и страх овладели мной. Неужели конец? Так глупо! Но, пошевелив сначала руками, потом ногами, смекнул, что не пришло еще время «великой перекочевки», и от сознания, что со мной ничего непоправимого не произошло, проснулась надежда. Ствол, плотно придавивший спину, стеснял движения, но руки были свободны. Я стал осторожно отгребать снег – сначала вокруг головы, потом, с трудом протиснув, ладонь, из-под груди и живота. Колючие кристаллы жгучими струями вливались в рукава, за воротник. Лезли в лицо, набивались в рот, мешая дышать, но я отплевывался и не замечал этих неприятных мелочей, впервые в жизни радуясь, что завален снегом, что он тает, тает на разгоряченном теле, пропитывая освежающей влагой одежду. Я прекрасно понимал, что именно снег мой спаситель, а случись подобное летом… Вскоре я, мокрый, но целехонький, восседал на лесине, только чуть меня не погубившей. Сидел и радовался. Упади ель чуть выше, острые сучья пронзили бы меня насквозь. Мне невероятно повезло.
А к вечеру еще одна радость – со стойбища пришел Лукса.
 
Большие радости
-Гип, гип, ура!!! Лед тронулся! Я добыл первую в своей жизни пушнину.
Утром, как обычно, пошел проверять капканы. Валил густой снег, а ветер гонял по реке спирали смерчей, мастерски заделывая неровности в торосах. В общем погода была «веселая». Даже осторожные косули, не ожидавшие появления охотника в такое ненастье, подпустили меня почти вплотную и, испуганно взметнувшись с лежки, умчались.
Подойдя к капкану, установленному у завала, часто посещаемого колонком, увидел, что снежный домик пробит насквозь, приманка валяется в стороне, а в пещерке горит факелом огненно-рыжий колонок со злобной хищной мордочкой в черной «маске».
Я ликовал. Сгоряча протянул руку, чтобы схватить зверька за шею, но он пронзительно заверещал и, сделав молниеносный выпад, отважно вцепился мертвой хваткой в рукавицу. Быстро перебирая острыми зубами, колонок захватывал толстую ткань все глубже и глубже. В нос ударил острый неприятный запах, выделяемый этим зверьком в минуту опасности. Маленькие глазки сверкали такой неистовой злобой, что я невольно отдернул руку, оставив рукавицу у него в зубах. Умертвив зверька с помощью «заглушки», положил добычу в рюкзак. Безусловно мне было жаль колонка, но для промысловика охота – это работа.
Когда я, мерно поскрипывая лыжами, подъехал к палатке, из нее высунулся Лукса. По моему просветленному лицу, сияющим глазам он сразу догадался, что добрый Пудзя наконец вознаградил меня за упорство, и радовался моей удаче больше, чем своей. У него же сегодня более редкостные трофеи: не перекладине размораживались две непальские куницы-харзы. Их головы были обернуты тряпочкой – «чтобы другие звери не узнали, что пропавшие куницы в наших руках». Делает это Лукса по привычке, на всякий  случай, ибо так поступали его отец, дед, прадед.
Попались зверьки Луксе на приманку в «домиках», отстоящих друг от друга на расстоянии двухсот метров. Как и всякая куница, харза одинаково хорошо чувствует себя как на земле, так и на деревьях. Выделяется же она своей необычно пестрой окраской, которая может соперничать с самым ярким жителей тропиков. За время охоты я ни разу не встречал даже следов харзы и был крайне удивлен.
-Ты, небось, секретный способ знаешь? Как сумел сразу пару поймать? Ведь их на весь Буге, пожалуй, не больше двух? – спросил я.
Лукса прищурился, пряча снисходительную улыбку.
-Эх ты, охотник! Харза-то одна не промышляет. Ей всегда напарник нужен. Бывает, собираются по три, четыре. Кабаргу они любят, а вместе легче объегорить. Одна вперед гонит, вторая сбоку и к реке прижимает. На лед кабарожку выжмут и грызут. Весной по насту три-четыре харзы  даже изюбря загрызть могут.
Последний день осени стал переломом в охоте. После сильных снегопадов соболя начали, наконец тропить. Как сказал Лукса – Пудзя все видит, Пудзя не обидит терпеливого охотника. Утром старый промысловик повел меня к Разбитой, где вчера видел много тропок, чтобы на месте показать, как ставить капканы на подрезку. Шли долго. Я все время отставал.
-Хорошо ходи. Такой большой, а отстаешь, - недовольно бурчал Лукса. Он был не в духе. В таких случаях старик становился насмешливым и начинал ехидничать, а если попадал в точку, то распалялся еще пуще.
-Что это за яма? – не замедлил он с вопросом, указав посохом на наклонный снежный тоннель.
-А то не знаешь?!
-Не крути хвостом, как росомаха. Отвечай, если чему научился.
-Осмелюсь сообщить, учитель, эту ямку сделала белка, откапывая кедровую шишку.
-А может, кедровка, - заманивая меня в «западню», возразил Лукса.
-Никак нет, учитель, съехидничал я. – Кедровка разбрасывает снег на обе стороны, мотая головой, а белка снег отбрасывает лапками назад. Это раскопки белки. Она чует запах кедрового ореха сквозь метровую толщину снега, - без запинки оттарабанил я.
-Молодец, елка-моталка. Тебя не купишь, - развеселился Лукса, одобрительно похлопывая меня по спине.
Под Разбитой стали появляться сначала одиночные следы соболя, а потом и тропки. Бывалый следопыт, Лукса наметанным глазом сразу отмечал: «Это двойка, это тройка». А я никак в толк не возьму, каким образом, по каким приметам он определял, сколько раз тут прошел соболь. Вроде ничем тропки не отличаются друг от друга. Да и тропки ли это? Видя мое недоумение, Лукса пояснил:
-Одиночный след – широкий, глубокий, нечеткий, а на тропке след мелкий, ясный. – И сразу стал показывать, как ставить капкан на подрезку.
Понаблюдав, как Лукса маскирует ловушки, я полез через протоки на сопку закреплять урок на практике. Продираясь сквозь пойменный крепи, перевитые тонкими, но прочными лианами коломикты и аргуты, здорово умаялся. Зато на скосе длинного отрога меня ожидали первые тропки. На дне ручья уже стоял густой сумрак, и я едва успел насторожить два капкана. Первый  - на горбатом увале, там, где соболь поймал и съел сразу двух мышей, а второй – в начале крутой лощины. Когда выезжал из ее устья, врезался в самую гущу аралий и при падении сильно оцарапал лицо о их острые шипы.
Я всегда старался держаться подальше от этого безжалостного, густорастущего дерева. Высотой оно обычно три-четыре метра. Ствол голый, без ветвей и сплошь утыкан прочными, как сталь, шипами, напоминающими собольи клыки. Если пройти по зарослям аралий несколько десятков метров, то от одежды останутся рваные лохмотья.
Завтра выйду на охоту пораньше. Хватит дурака валять. Тропки, тропки искать надо. Охота! Настоящая охота начинается!
Вот это день! Вот это удача! Лесные духи с несказанной щедростью одарили меня за упорство и долготерпение. Но все по порядку.
Утро выдалось на редкость солнечным и тихим. Быстро собравшись, размашисто зашагал проверять капканы на подрезку. Сгорая от нетерпения, поднялся на увал и приблизился к первому. Капкана на месте не было. Снег вытоптан, а посередине лежит ветка. Сердце екнуло: опять не повезло – оторвал потаск и ушел! Но, овладев собой, стал разбираться. Вижу, одиночный след пересек лыжню и потерялся подле опрятных елочек. Пригляделся. Да вот же он! Свернулся родимый, клубочком, голову на вытянутые задние лапы положил и застыл. На фоне снега пушистая шелковистая шубка казалась почти черной и переливалась морозной искоркой седых волос. Округлая большелобая голова с аккуратными, широко посаженными ушами треугольной формы была покрыта короткой, более светлой шерстью. Добродушная мордочка напоминала миниатюрного медвежонка. Хвост недлинный, черный. Лапы густо опушены круглыми жесткими волосами, которые значительно увеличивают площадь опоры и облегчают бег по рыхлому снегу. След поражает своей несоразмерностью с величиной зверька. Он даже крупнее следа лисицы.
Некоторое время я благоговейно глядел на предмет моих мечтаний и привыкал к мысли, что поймал соболя. Потом, так и не сумев до конца поверить в свое счастье, вынул зверька из капкана, ласково погладил шерстку ладонью и, окрыленный, помчался дальше.
Три следующие ловушки были пусты. Пятая опять заставила поволноваться. Снег вытоптан, перегрызенный пополам потаск валялся рядом. Ни ловушки, ни соболя. С трудом нашел его в соседней ложбине в щели между обнаженных корней кедра. Соболь так глубоко втиснулся в нее, что я еле вытащил его оттуда. И вовремя – мышиный помет посыпался прямо из шубки. К счастью, мех попортить грызуны еще не успели. В седьмом капкане снял третьего. Эту ловушку я привязал прямо к кусту, без потаска. Соболь, бегая вокруг него, перекрутил цепочку восьмерками и оказался вплотную притянутым к кустарнику, как карабас-барабас к сосне.
Мой рюкзак тяжелел от капкана к капкану. Оставалось еще два непроверенных, но я совершенно потерял чувство реальности и был бы разгневан, окажись восьмой капкан пустым. Однако на том месте, где стояла ловушка, вновь была вытоптана площадка и на ее краю, уткнувшись мордочкой в снег, словно споткнувшись, лежал соболь-самец кофейного цвета. На обратном пути проверил шесть капканов на приманку. Пусто. Пустяки. Рюкзак и так под завязку набит!
Вернулся с фартового путика пораньше, чтобы успеть приготовить достойный такого случая стол. Сварил наваристый бульон. Поджарил на сливочном масле четырех рябчиков с луком, перчиком.
Лукса, придя с охоты, был озадачен, увидев, что ужин готов, и успокоился только после того, как я объяснил ему причину торжества.
-Пусть удача приходит чаще, ноги носят до старости, глаз не знает промаха, - с чувством сказал охотник, принимаясь за еду. – В жизни не ел ничего вкуснее, - нахваливал он, смачно обсасывая ножку рябчика.
   
Шатун
Громкое карканье известило о наступлении утра. Черные, как смоль, дармоеды слетелись на лабаз, пытаясь поживиться за наш счет. Пират и Индус, обычно разгонявшие их заливистым лаем, прятались от трескучего мороза в пихтовых гнездах, занесенных снегом. Как только из трубы показалась голубая  струйка дыма, вороны проворно скрылись в чащобе.
Я сделал новый кольцевой путик вдоль левого и правого склонов Буге. Лыжня прошла по самым крутым сопкам. Поэтому путик получил название «Крутой».
Верхний конец путика достигал зубчатого гребня водораздела Буге – Джанго. С было видно, как до горизонта огромными волнами дыбились горы, подпирающие ослепительно белыми шапками густо-синий небосвод. Воздух настолько чист, что, казалось, протяни руку – и дотянешься до соседней вершины. Пронизывающий верховой ветер, однако, поторапливал к спуску. Новый путик порадовал обилием тропок. Настоящее соболиное царство. Завтра надо все капканы поставить на подрезку.
Хотел поделиться с Луксой своими планами, но тому было не до меня. В четырех километрах от палатки его лыжню пересек доходяга-медведь. Пройдя по лыжне метров сто, он провалил снег всего в двух местах. На отпечатках лап – пятна крови. Это шатун – зверь-смертник. Решили с утра идти за ним по следу с собаками, иначе спокойной охоты не будет. Шатун ничего не боится. Он может разорить лабаз, залезть в палатку. Встреча с шатуном в одиночку грозит окончиться трагически – терять ему нечего.
К охоте готовились обстоятельно. Перед сном Лукса вышел из палатки. Неожиданно раздался  его громкий крик – хо-хо! Я настороженно прислушался: что происходит?
-Хо… - глухо отозвались сопки.
-Лукса, чего кричал? Что случилось? – обеспокоено спросил я, когда он вернулся.
-Ничего не случилось, невозмутимо ответил охотник. – Прогноз по радио проверял. Слышал, что эхо голос потеряло? Снег будет. Обязательно медведя возьмем, - заключил он уверенно и, раскурив трубку, задумался.
-О чем думаешь? – потревожил я его.
-Впоминаю. Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману с белым петухом шли. Шаман надевал кожаную шапку с рогами. Лицо закрывал маской хамбабой. На пояс вешал спереди – кости медведя, сзади - железные погремушки. Бил в бубен и в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой вешали. Вокруг костра чучела из травы ставили. Шаман вокруг них бегал, кричал: «Со-сок-сок, кси-кси-кси». Мы чучела копьями протыкали и в костер кидали. Пахучим багульником дымили. Так злых духов прогоняли. Как вода закипит, петуха живьем бросали – Пудзе подарок делали. Потом на охоту шли…
Утром натягивал меховые носки, как вдруг совсем рядом, за тонким брезентом палатки, тишину разорвал душераздирающий собачий визг. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый, я за ним. Дальше все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать. Не успел я оглядеться, как услышал выстрел. Бросившись за палатку, увидел метрах в двадцати от меня силуэт медведя, который отбивался от наскакивающего на него с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко увертывалась от когтистых лап. Рядом с медведем в неестественной позе лежал окровавленный Индус.
Первая пуля Луксы пролетела мимо. Увидев нас, медведь бросился наутек, ен обращая внимания на собаку. Второй выстрел Луксы грянул одновременно с моим. Глухие шлепки пуль говорили о том, что они достигли цели. Шатун взревел и, сделав несколько прыжков, обмяк, сдавленно охнул, повалился набок и затих без обычной агонии. Жизнь горячей струей крови уходила в снег.
По обычаям удэгейцев, когда убивают медведя, об этом прямо не говорят. Поэтому мне была понятна фраза, брошенная Луксой:
-Не сердись, Пудзя, совсем состарился медведь. Пошел подземной тропой в нижнее царство.
Осмотрели добычу. Это был здоровенный, но крайне истощенный самец. Исхудал он до такой степени, что кожа свисала складками. Шерсть темно-бурого цвета местами слиплась от кедровой смолы. Голые, неприспособленные к морозам ступни лап были в трещинах и кровоточили.
В горячке мы забыли, что выбежали в одних носках, но мороз быстро напомнил об этом и погнал в палатку обуваться-одеваться.
Наша радость омрачилась гибелью Индуса. По следам восстановили картину трагедии. Шатун по лыжне вышел к палатке. Неслежавшийся пушистый снег хорошо скрадывал звуки его шагов. Под берегом он осторожно подкрался к ничего не подозревающим собакам. В два молниеносных прыжка достал их и страшным ударом лапы разрушил пихтовую конуру, размозжив череп Индуса. Схватил его пастью и опрометью бросился в лес. Но уйти ему помешал рванувшийся на выручку Пират.

Одо Аки
Выйдя из палатки, чуть не задохнулся от мороза. В лесу шла перестрелка лопающихся деревьев. От этих выстрелов по тайге несется свистящее шуршание, будто сказочный Змей пролетел.
Чем выше поднимался по ключу, тем чаще встречались наледи – характерное явление для горячих ключей. Зимой во время сильных морозов многие из них промерзают до дна, и грунтовая вода сочится сквозь камни и гальку берегов. Дымящимися родничками вытекает на поверхность льда и разливается, намерзая слой за слоем. Наледи порой заполняют всю долину на высоту до полутора метров. Там, где наледь кончается, зачастую можно увидеть красивые бугристые ледопады. Они, не успевая растаять весной, белеют местами среди зелени чуть не до июля.
Впереди меня ожидал приятный сюрприз. Я шел по дну промерзшей протоки и вдруг обратил внимание на черное пятно, резко выделявшееся на белом снегу посреди низкой излучины. Кабан?.. Вертлявый хвостик развеял сомнения. Дальше виднелось еще несколько темных спин. Табун безмятежно пасся на хвоще.
Кабан изредка поднимал длиннорылую голову с высоко торчащими ушами. Втянув воздух, он прислушивался, и голова опять исчезала. До моего слуха донеслось невнятное чавканье.
Вот это встреча! – обрадовался я. Снял ружье, тщательно прицелился и, когда кабан опять поднял голову, выстрелил. Табун переполошился и, оглашая тайгу пронзительным визгом, в панике рассыпался в разные стороны. А раненный зверь волчком завертелся на месте. При этом он поднял такое густое облако снежной пыли, что на некоторое время скрылся в нем.
Осторожно подойдя ближе, я выпустил еще две пули. Жизнь не хотела покидать сильное тело. Клацая клыками, секач приподнялся на слабеющих ногах, но упал. Волной пробежала предсмертная дрожь, и кабан затих.
Пока зверь не остыл, немедля начал свежевать. Дело непростое, так как к началу гона у самцов под кожей образуется хрящ, или, как говорят охотники, - «броня». Она защищает вепря от клыков соперника.
Лукса закряхтел от удовольствия, узнав, что я принес кабанятинки. Большой любитель свеженины и ритуала предшествующего ее отправлению в желудок, он споро обжарил печень, мясо, сварил бульон, и мы сели трапезничать. Сковорода быстро опустела. Обглоданные кости Лукса бросил собаке.
-Держи Пиратка. Может быть, твоего обидчика едим. – И, обращаясь ко мне пояснил: - Два года назад секач ему тут все брюхо распорол. Думал, пропала собака. Хотел пристрелить, чтобы не мучалась. Ружье поднял, а она смотрит так преданно… Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Взял с лабаза полосу сухожилий с хребта изюбря – своей бабке приготовил улы шить. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой – опасался, кусаться будет, - и заштопал брюхо. Заросло. Живучий собака, - весело засмеялся охотник.
-Лукса, а как из сухожилий нитки делать? Жилы ведь толстые.
-Высохшие жилы видел? Они на тонкие стрелки сами делятся. Самые хорошие нитки с ног получаются. С хребта тоже хорошие, но слабже…
Было уже около десяти, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип легких шажков. Возле палатки они стихли. Я спросил:
-Кто там?
-Своя, своя люди, негромко и спокойно ответил голос. Послышалось, как пришедший тщательно отряхивается от снега.
-Нибида эмэктэ?* – повторил вопрос Лукса.
Вместо ответа полог палатки распахнулся, и на черном фоне показался удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка его были покрыты густым инеем. Это был одо Аки – дедушка Аки.
-Багдыфи!* Би мал-мало гуляй. Отдыхать ноги надо, - тихо проговорил он входя в палатку.
-Здравствуй, однако, - сказал Лукса, уступая место старику.
Я пересел к выходу, подбросил дров в печку. Аки сел на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из жиденькой бородки ледышки.
-Ноги туда-сюда мало ходи, мало лови, - с досадой посетовал он.
Я сочувственно кивнул головой, а про себя подивился: в семьдесят восемь лет он прошел двадцать пять километров от своей избушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!
Поев, Аки совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с чистой и ясной как ключевая вода, душой был одним из тех аборигенов Уссурийского края, которых застали еще его первые исследователи.
Я познакомился с ним в Гвасюгах, когда искал с Луксой по стойбищу старинные предметы охоты и быта. У меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения. Кожаные сумочки, шапка, ножны, расшитые разноцветными узорами.
Раньше удэгейцы на своей одежде вышивали цветной орнамент с тонким изящным рисунком на разные мотивы. Глядя на эти изделия, восхищаешься мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритные вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось только несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения вышиванием почти уже не занимаются.
Находок было немало, но я мечтал пополнить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Аки.
Постучались к нему. Нас встретил сам хозяин, укладывавший сухую мягкую траву хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто.  На мою просьбу он ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи – деревянные изображения удэгейских духов. После долгих переговоров с Луксой старик согласился лишь показать бубен. Достав берестяной чехол из-за шкафа, Аки вынул бубен и любовно погладил тугую шкуру. Несколько раз, с расстановками, ударил, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки, и протянул мне.
Бубен был яйцевидной формы. Кожа, натянутая на каркас, имела несколько заплат. Держат бубен на весу с помощью двух скрещивающихся на середине ремешков, сплетенных из сухожилия. Удары наносятся гёу – кривой колотушкой, обтянутой шкурой выдры. Обычно используется короткий и жесткий мех с хвоста. Прежде чем шаманить, бубен нагревают в  стуях теплого воздуха – чтобы кожа натянулась как мембрана. Звуки, издаваемые бубном, низкие, мощные, сильно действуют на психику. На душе от них становится тревожно. Человеком овладевают смятение и готовность повиноваться. Кажется, что это голос предков, давным-давно ушедших в иные миры.
…Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Достал сахар. Аки от него наотрез отказался.
-Чай вкус теряй, - заявил он.
За чаепитием я долго расспрашивал Аки о его жизни. Великолепная память старика сохранила много любопытного, меня особенно поразила точность его зрительной памяти. Когда разговор коснулся тигров, Аки пожаловался:
-Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два съел. Теперь последний чуть-чуть не давил. Меня увидел – ушел. Страх любит собака. Собака ест – пьяный ходи.
-Как думаете, Аки, почему тигр на человека перестал нападать? – поинтересовался я.
Аки глубоко задумался:
-Моя так думай: люди закон делай, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный – тоже свой закон прими.
От такой неожиданной наивности я невольно рассмеялся. Старик пристально посмотрел на меня.
-Почто смеешься? – спокойно спросил он. – Твоя не знай, как куты-мафа люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай…
-Аки, а вы верите в загробный мир?
-Чего такой? – заморгал он.
Лукса, жестикулирую больше обычного, стал объяснять ему по-удэгейски. Старик понимающе закивал:
-Я так думай:  умри – под землю ходи жить. Под земля все живи. Река, тайга, звери, нижний люди. Только обратно живи. Наше лето – их зима, наша весна – их осень. Моя туда скоро ходи. Дальний котомка мамка готовил. Мамка знает, что ложи, - убежденно закончил он.
-А как вы попадете туда? – не унимался я.
-Тропа найду – лыжня знай.
-Какую лыжню? – не понял я.
-На небе звездную тропу замечал? Там, где она в горы упирается, там и лыжня в землю уходит…

Худая весть
 Лукса с одо Аки ушли в стойбище встречать Новый год. Пират увязался за ними – проведать гвасюгинских приятелей. Мне же не до праздников. Нужно работать и работать. План горит.
Вечером превратил палатку в баню. Загрузил полную топку смолистых поленьев. Поставил воды. Докрасна раскочегарил печь и помылся возле выхода. После такой, казалось бы, несерьезной парилки я почувствовал себя словно заново рожденным. Никогда не думал, что кастрюля воды может так освежить.
Первое января. Где-то еще собираются на новогодний бал во дворцы и дома культуры нарядные женщины, наутюженные мужчины, а за тысячи километров от них, в глухой тайге уже встречает бородатый дядя, продирает глаза…
Возвращаюсь по-прежнему без добычи. Обходят соболя мои капканы. Что-то я не так делаю. Кабарожка, что ходила в верховьях ключа, стала добычей ловкого соболя. Случай небезынтересен уже тем, что маленький хищник сумел справиться с оленем, значительно превосходящим его по размерам.
По следам я  восстановил, как это произошло. Соболь подполз к пасущейся в ельнике кабарге и попытался в три  прыжка настичь ее, но кабарга успела отскочить в сторону и помчалась по ущелью. Соболь бросился вдогонку. Так они бежали, петляя в лесу метров четыреста. В раздвинувшемся устье ущелья их следы скрестились в последний раз. Дальше виднелся след одной кабарги. Она, обезумев, отчаянно металась со страшным всадником на спине, пытаясь сбросить его себя, прыгая в сторону, через голову, падая на спину, но это ей не удавалось. Тем временем цепкий наездник, опьяненный кровью, все глубже и глубже вонзал острые, как шило, клыки в шею, разрывая жилы и вены жертвы. Постепенно прыжки кабарги стали короче. Снег обагрился кровью, кое-где валялись клочья шерсти. Изнемогая, олешек перешел на нетвердый шаг. Дважды падал, но поднимался. Наконец завалился набок, и, судя по примятому снегу, здесь произошла борьба, исход которой был предрешен. Долина в этом месте узкая, и шоколадное, со светлыми пятнами, тело кабарожки приметно издалека.
Соболь уже дважды приходил сюда кормиться. Пожалуй, самый крупный среди тех, что обитают на нашем участке.
Я осторожно вырезал на брюхе кабарожки мешочек с мускусной железой – «струю» - размером с куриное яйцо и убрал в карман рюкзака. Охотники считают настойку из выделений «струи», представляющих собой бурую кашицеобразную массу, хорошо  тонизирующим средством.
Уходя, замаскировал на сбежках две ловушки. Прикормившийся соболь обязательно придет к кабарге еще не один раз.
Из стойбища пришел одо Аки и принес плохие вести: Луксу положили в больницу с язвой желудка. Как бы не пришлось мне одному сезон завершать.
Одо Аки невозмутимо допивал очередную кружку чая. Вдруг он стрепенулся, словно вспомнил что-то важное, и шлепнул себя по седой голове.
-Совсем худой башка стал. Лукса говори: если он скоро не ходи, ты его капкан сними. Однако шибко не сними. Лукса живот обмани, тайга ходи. Я его знай.
Прошло двадцать дней, как Аки ушел на свой участок. Но за все это время ни одна западня не порадовала меня вытоптанной ареной. Удлинил путик, перевалив на соседний ключ. Нашел прекрасные тропки, на которых выставил все ловушки, и сразу повеселел. Надежда оживила охотничье сердце. Но не только это подняло настроение. Я сошел с проторенной дороги, чтобы попасть в неизведанный уголок. Наградой тому были десятки ярких, незабываемых впечатлений. У этой потребности души есть и другая сторона. Думается, человек по настоящему живет, только находясь в новой, необычной для себя обстановке или попав в более трудные условия. А все остальное время он живет по отработанному стереотипу, почти бессознательно, повинуясь привычкам.
   
Новые встречи
Необычайно теплый день для января. На козырьке палатки, как весной, наливаются солнечным светом и, набрав силу, падают переливчатые капли. У меня  потепление особых восторгов не вызвало. Ночью подморозит, снег зачерствеет твердой коркой, образуя наст, и соболя вообще перестанут тропить.
Для разминки прошелся по ключу. Подходя к первому капкану, издали увидел: кто-то метнулся за дерево. Это был соболь. Мускулистое тело рвалось в глубь тайги, прочь от страшного места, но «челюсти» ловушки держали крепко. В неуемной ярости соболь набрасывался на «врага», бешено грыз железо, кроша зубы. Однако все усилия освободиться были тщетны. Капкан бесстрастно брякал и не отпускал.
Я первый раз видел соболя живым так близко… В движении он намного эффектней. Грациозный, ловкий.
Достал ФЭД, сделал несколько снимков. Потом прижал соболя рогулькой и, взяв в руки, хорощо разглядел. Оказывается, глаза соболя на солнце – лучисто-изумрудного цвета, а в тени они похожи на спелые черные смородинки. Взгляд бесстрашный, мордочка благодушная. Никогда не подумаешь, что перед тобой отъявленный хищник.
Чтобы усыпить зверька, я пальцами левой руки нащупал сердце и сжал его. В выразительных глазах соболя, еще более почерневших от боли, появилась недоумевающая скорбь, как у человека, смертельно раненного другом. Не было в них ни злости, ни страха. Только удивление и укор. Стиснутое сердце, устав биться, сокращалось едва заметно. Тело обмякло, голова поникла, ноги вытянулись. Глаза затуманились, стали тусклыми, невыразительными.
Этот пронизывающий душу взгляд, это ужасное превращение ловкого, полного жизни зверька в безвольное существо, все перевернуло во мне, и я разжал пальцы. Через некоторое время соболь зашевелился и, медленно поднял упавшую было набок голову. Смотрел по прежнему убийственно спокойно. Даже не царапался. В такие минуты, наверное и проявляется истинный характер. Его поведение резко отличалось от поведения норки в такой ситуации. Та до последней секунды злобно шипела бы, щерилась, попыталась бы при первой возможности вцепиться в любое доступное ей место зубами и когтями. Соболь же прекрасно осознавал, что противник намного сильнее, а все старания освободиться унизительны и бессмысленны.
Я внезапно почувствовал, что потеряю уважение к себе, если убью этого зверька. Решение пришло мгновенно, без колебаний. Положил соболя на снег. Взвел затвор фотоаппарата и, придавив зверька ногой, руками развел дужки. Соболь не заставил долго ждать. Встрепенулся, вскочил на лапы и небольшими прыжками, не оглядываясь, побежал вглубь тайги, а мои руки еще долго хранили тепло шелковистой шубки.
В этот день меня одолевали сложные чувства. Благородство боролось с расчетливостью.
Но летом, когда тоска по тайге, охоте особенно сильна, я закрываю глаза, запрокидываю голову к солнцу, и в этот момент перед мысленным взором возникает одна и та же картина: темно-коричневый соболек бегущий по искристому снегу. На душе сразу становиться легко и радостно, как будто повидался со старым другом…
Ходить по тайге, в сравнении с осенью, стало заметно легче. Пышная толща снега надежно укрыла многие преграды: поваленные деревья, кустарники, камни, ямы. Чтобы ускорить спуск с перевала, я сиганул, вздымая каскады снега, с обрывистой кручи напрямик и у самой подошвы угодил в рытвину, замаскированную снегом. Лыжи изогнулись, предательски затрещали и… переломились пополам прямо перед самой ступней. Закинув обломки на плечо, пошел по лыжне пешком, а до палатки тринадцать километров! Как на одну ногу обопрешься, так сразу провалишься под самый пах. Упираясь руками, с трудом вытащишь тело наверх, но со следующим шагом все повторяется.
Проковылял несколько сот метров, взопрел, ноги гудели от адской нагрузки. Так дальше идти было немыслимо. Что же придумать? Пораскинув мозгами, срубил тесаком ольху. Приготовил из нее две плоские плахи. Сзади и спереди стесал на нет и прибил их массивной рукояткой прямо на камус. (Коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у меня всегда с собой.) Получилось неплохо. На этих лыжах я так до конца охоты и проходил.
Этот случай еще раз доказал, что из любой, даже самой неожиданной ситуации есть выход. Главное не растеряться.
Проходя мимо памятной протоки, где я завалил секача, свернул, чтобы пополнить запасы мяса. К туше сбегались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные самочки. Снег, которым я засыпал вепря, с трех сторон разрыт. Вот ведь закавыка – не знаю, радоваться или расстраиваться.
Соболя по каким-то неуловимым особенностям отличают следы сытого зверька и по ним находят место, где можно поживиться. Поставив на подходах к мясу все четыре капкана, что были у меня с собой. Кабанятиной пришлось пожертвовать. В крайнем случае воспользуюсь мясом секача, погибшего во время урагана.
Вечером, после ужина, я ремонтировал крепление лыж, рукавицы, брюки. Все уже изрядно обтрепано, но надо как-то дотянуть до пятнадцатого февраля – конца сезона. От этого, что скоро домой и радостно, и грустно.

Не сердись, Пудзя
Ура-а! Ура-а! Лукса пришел! Изрядно исхудавший, но веселый. Тут же с неуемной радостью носился по стану поджарый Пират. Тоже отощал на гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза увесистую кетину. Собака с вожделением потянулась, изогнув спину, выбросила далеко вперед лапы, благодарно лобызнула меня и жадно набросилась на любимое лакомство. Лукса тем временем рассказывал:
-Немного подшаманили и - ладно. Хотели еще неделю продержать. Но я задыхаться стал в каменном мешке. По ночам тайга снилась. Никак нельзя охотнику без тайги. Панты вот принес, - достал он бутылочку с темно-коричневой жидкостью, - панты и Буге быстрее вылечат, молодцевато заключил охотник.
Допоздна сидели с Луксой, делясь впечатлениями. Нам было о чем поговорить. Лукса был возбужден возвращением, а я истосковался по живому общению и ждал от него ответов на многие вопросы и сомнения. Разговаривая с ним, невольно прислушивался к своему голосу. Первое время мне казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от речи.
Утром Лукса быстро оделся и, позавтракав, ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоже был на лыжах и шел по Глухому. Он вполне оправдывал свое название. На нем действительно все глухо. Даже ни одного свежего следа не появилось.
Эхо сегодня в сопках бесподобное. Особенно хорошее в конце Глухого, от подножия сопки, на которой растет редкое дерево, внешне напоминающее что-то среднее между елью и кедром. Называется оно тис, или «негной дерево».
Тис – самое древнее, но, к сожалению, вымирающее дерево. Относиться оно к хвойным, но хвоя ядовита и почти не содержит смолы. Вредители избегают его. За странные для хвойной породы плоды, похожие на крупные ягодки рябины, тис еще называют елью с красными ягодами. На своих путиках я видел тис только в двух местах. Здесь и на Крутом. Оба не первой молодости, а принять эстафету, длящуюся миллионы лет, некому.
С обхода я пришел раньше обыкновенного, ибо давно собирался порыбачить на яме под склоном напротив становища. Наскоро попив чаю, спустился на лед. Разгреб улами снег, и из-под лезвия топора полетели прозрачные осколки. Через пятнадцать минут лунка была готова. Опустил в непроницаемую воду «краба» и склонился, подергивая леску, в ожидании. За полчаса ни одной поклевки. «Надо бы перейти на границу между спокойной водой залива и стремительными струями реки. Там должна быть рыба», - заколебался я, но резкий рывок отвлек от раздумий.
Тотчас подсек и, перехватывая, потянул леску на себя. Она натянулась и врезалась в пальцы. Сильная рыба сопротивлялась отчаянно, но все же это был не пудовый таймень, с которым довелось тягаться на Арму лет шесть назад. Вскоре холодный упругий ленок, отливая пятнисто-коричневой чешуей, забился на снегу. За ним с интервалом в несколько минут вытащил еще двух. И после этого – как обрезало, клев прекратился. Я закинул рыбу на лабаз домораживаться, а к ужину Лукса приготовил отменную талу. Тот, кто ел, подтвердит – в мире нет ничего вкуснее.
Приготовить ее может каждый. Необходимо только поймать ленка, а еще лучше тайменя. Острым ножом отсекается голова и хвост. Вдоль спины и брюха шкура надрезается. Пальцами ухватывают ее за края и сдирают с обоих боков. Затем от хребта отделяется бело-розовая мякоть и нарезается  тонкая янтарно-жемчужная лапша. Ее посыпают солью, перчиком, сбрызгивают уксусом, перемешивают и немного подмораживают. Все. Блюдо готово. Да какое! В тайге много деликатесов, но вкуснее этого я не едал. Кладешь щепотку тонких ломтиков на язык, и во рту тает что-то божественное.

Щедрый Буге
Сегодня планировал вернуться с охоты часа за два до захода солнца, чтобы просушить, вытряхнуть спальники и наколоть про запас дров, но соболь, неторопливо бежавший поперек ключа, спутал все мои карты.
Глядя на свободный бег зверька, я невольно залюбовался. Сколько проворства, изящества в его движениях! Соболек заметил меня и, почти не меняя темпа, пересек пойму и взобрался по обрывистому склону на уступ сопки. Я с лихорадочной поспешностью рванул за ним, но увы… Подъем, который взял легко и быстро, я месил минут десять, увязая в сыпучей, как грубо размолотая соль, снежной крупе. Когда, наконец, мучительное восхождение закончилось, передо мной открылась еще более безрадостная картина – за пологим бугром вздымалась новая скалистая стена.
Карабкаясь на нее под гулкие удары сердца, разрывающего грудную клетку, невольно вспомнил слова Луксы:
-Соболь от охотника никогда вниз не бежит. Всегда вверх уходит.
Одолев подъем, задыхаясь, побежал вдоль следа. Он вел поперек широкой террасы и по расщелине спускался в соседнюю падь. Делал там длинную петлю и, опять вернувшись на террасу, так запетлял, что моего охотничьего опыта было явно недостаточно, чтобы расшифровать эти письмена. Сделал попытку найти выходной след, но тщетно.  
В сердцах плюнул и побрел к балагану собольей стежкой. Сначала я не обращал на нее особого внимания, но метров через двести стежка неожиданно оборвалась у березы. Меня это озадачило. Обошел вокруг дерева – дальше никаких следов. У комля между корней чернел хорошо обозначенный лаз. По обледенелому кольцу было видно, что им пользуются довольно часто.
Я обтоптал снег у ствола, затрамбовывая возможные отнорки, и сунул в лаз горящую бересту. Дым вовнутрь не потянуло. Пошуровав в дупле палкой – ни звука. Пошарил по углам – палка везде упиралась в твердую стенку. Провозился до сумерек, но соболь как в воду канул. Закралось сомнение, а здесь ли он? Может верхом ушел? Но как тогда объяснить то обстоятельство, что нет сквозняка и дым не протягивает сквозь дупло. Быстро сгущающая темнота прервала охоту.
Оставил на ночь три настороженные ловушки и подвесил небольшую сетку, чтобы соболь, запутавшись в ней, обязательно угодил лапкой в западню.
Вернулся поздно, но печь не топилась. Луксы еще не было, пока гадал, куда он запропастился, Лукса подкатил с полной котомкой. Принес выдру и соболя – быстро наверстывал упущенное.
Насилу дождавшись утра, чуть свет побежал к березе. Торопился, хотя мало верил, что мой беглец в капкане. Но напрасно. Соболь попался в ловушку сразу, как только попытался выйти из норки. Метнувшись в сторону, он запутался в сетке и, запеленатый, затих. Все же не зря накануне возился с ним. Этому трофею я радовался вдвойне, так как достиг заветного рубежа – выполнил план по соболю и заранее представлял растерянность охотоведа, который не одобрял решения директора о приеме на работу очкарика дистрофического вида.
В амбарчике, где соболя съели вместе с приманкой двух соек, попалась… сойка. И все повторилось по хорошо отработанному сценарию, в последней сцене которого я остаюсь с носом. Практичные соболя уже понаделали поблизости жилых нор и наверняка посмеиваются над незадачливым охотником, нагуливая жир на дармовом питании. Зло взяло. Сколько ж они будут дурачить меня! Выставил все капканы у лазов, на тропках, вокруг приманки и тщательно замаскировал каждую ловушку и свои следы. Времени-то осталось в обрез – послезавтра на этом путике капканы снимаю.

Прощание
Незаметно пролетели четыре месяца. Завтра выходим из тайги. Заранее предвкушаем жаркую баню, душистый березовый веник, просторную светлую избу, чистые хрустящие постели. Все же некоторые бытовые неудобства палаточной жизни с течением времени дают о себе знать. В зимовье они не так заметны. По крайней мере, в нем можно выпрямиться во весь пост. Правда, для меня пришлось бы добавлять пару венцов сверх принятого у малорослых удэгейцев.
 Впервые собрался на охоту раньше Луксы – поднаторел. Едва над промерзшими вершинами хребта заалел рассвет, я уже стоял на лыжах. Крупные звезды прощально мигали мне вслед. Путик решил пройти в обратном направлении, так как к полудню снег в низине от жарких лучей насыщается влагой и немилосердно прилипает к лыжам тяжелым бугристым слоем. Поэтому по пойме предпочтительней ходить с утра, пока снег схвачен ночным морозцем.
У протоки весь провал истоптан мелкими следочками. Кругом капли крови, и у ближнего края изо льда выглядывает пластинка пружины. Ну, думаю, подфартило напоследок. Ножом аккуратно обрубил лед вокруг пружины. И с трепетом потянул на себя цепочку. Капкан пошел неожиданно легко. Между дужек торчали два коготка. Ушла! Я допустил ошибку, прикрутив оба капкана к общему потаску. Надо же до такого додуматься! Рационализаторская идея дорого обошлась мне. Когда норка сдернула потаск, второй капкан сработал вхолостую. К верхним же ловушкам вообще никто не подходил.
Но от того, что я ощущал в себе богатырскую силу, от которой, как во сне, все легко и доступно, от того, что скоро домой с завидной добычей, от того, что так весело и щедро смеется солнце, лучиться снег, настроение у меня стремительно улучшалось. Чтобы дать выход переполнявшему меня восторгу, я завопил старинный марш «Прощание славянки». Теперь можно было не бояться, что обитатели Буге не выдержат моего безобразного голоса и разбегутся. Мной овладело редкое, незабываемое ощущение счастья и любви ко всему, что меня окружало. Казалось, что тайга тоже восторгается и ликует вместе со мной. Ради таких минут стоит жить!
Вечер посвятил сбору, упаковки снаряжения и добычи. Палатку, печку, капканы мы оставляли здесь до мая. После того как речка освободится ото льда, все это можно будет вывезти на моторной лодке.
Почаевничав, разлеглись на шкурах и долго беседовали о прошедшем сезоне, планах на будущее. От мысли, что завтра покидать этот обжитой, исхоженный вдоль и поперек ключ, милые сопки – защемило сердце. Не будет больше чаепитий у жаркой печурки, неторопливых, задушевных бесед, блаженного чувства усталости от настоящей мужской работы на морозе. До открытия следующего сезона еще целых восемь месяцев, но скучать не придется. Впереди нас ждут заготовка пантов, женьшеня, рыбалка и… комариный ад.
 
----
Сканирование и обработка: Андрей Зарубин